Стоя на Сингапурском рейде, мы имели случай видеть образцы того, как формируются коралловые острова. На нашем цепном канате и подводной части гребных судов образовалась мало-помалу толстая кора из бесчисленного множества ракушек, а между ними, из звеньев цепи, начинали вырастать маленькие кустики черных кораллов. Дней через пять, как соскабливали эти наросты, они наседали снова. К медной обшивке ракушки не пристают, иначе они бы значительно задерживали ход судов.
Другое замечательное явление здешних вод - множество водяных змей. Однажды, окачивая борт снаружи, матрос нечаянно зачерпнул змею и выбросил ее на палубу; спинка ее была иззелена-черная, а брюшко голубовато-серебристого цвета. Я сохранил этот экземпляр в спирте.
Такая же змея ужалила нашего парусника*, когда он купался около взморья, где китайские и малайские ребятишки плещутся с утра до вечера. Купаясь, он вдруг почувствовал, что его что-то кольнуло в ногу; он тотчас вышел на берег и начал рассматривать то место, в котором чувствовалась боль.
* П а р у с н и к - матроc, работающий по шитью и починке парусов.
Какой-то индиец, проходя мимо, заметил это и, сделав ему знак, привел в свой дом. Там он велел ему лечь, а сам, взяв кокосовую скорлупу, накалил ее докрасна и около четверти часа выжигал укушенное место; потом он натолок серы, смешал ее с золою и затер ранку. Через двадцать минут парусник наш пошел на шлюпку и приехал на транспорт как ни в чем не бывало.
Английские обитатели Сингапура - почти исключительно купцы или служащие в колониальной админиcтрации, а потому они целый день проводят в конторах и возвращаются в недра своих семейств незадолго до заката солнца.
Перед обедом, то есть от 6 до 7.30, можно видеть все сингапурское общество катающимся по эспланаде, которая представляет собою что-то среднее между длинной площадью и широкой улицей. Дамы разряжены, затянуты и сидят в своих паланкинах, как куклы, а мужчины, судя по их длинным неподвижным физиономиям, вероятно, еще заняты расчетом барышей или убытков протекшего дня.
После катания все разъезжаются по домам обедать, Здесь, как и в Англии, обед есть дело важное, церемонное, куда дамы наряжаются, как на бал, а мужчины переменяют платье.
В Сингапуре, как и во всех английских и американских колониях, аристократические подразделения основаны на цвете кожи: люди чистой европейской крови смотрят свысока на креолов, креолы - на метисов, а те - на туземцев".
7
Шторм переворачивает душу, штиль вытягивает жилы. Шторм и штиль - два лика Януса, ведающего, как известно, путями сообщений. В Тихом океане, в южных широтах, Янус сонно глядел на "Або".
Был штиль, тот бесконечный и муторный штиль, который клянут на чем свет стоит. А свет стоит - и это тоже известно - на трех китах. Киты дремали.
Гигантская зыбь, безветрие. Океан - как выпуклое стекло, по стеклу течет расплавленное солнце. При любой температуре штилевать не радость. А уж коли зной под сорок, отвесный, сплошной, без продыха зной, а вода за бортом - под тридцать, то и вовсе пытка, И не сон, и не бодрствование, и не дело, и не безделие, а какое-то мутное существование: пересохшая глотка, дряблые мышцы, чугунная голова, зудящая красная сыпь по всему телу. И ей-же-ей, Алексей Иваныч истину молвил: "Коли в аду есть наказание особенного рода для осужденных на вечную муку моряков, то вряд ли найдется что-нибудь тягостнее скуки и утомления, от которых мы страдали во время плавания в Тихом океане до широты 25 градусов северной и долготы 143 градуса восточной от Гринвича".
Но вот мало-помалу потянул ветер.
"Або" полз вверх, к норду, а ртутный столбик термометра, тускло поблескивая, сползал вниз. Команда ободрилась, задышала вольнее. Скоро камчатский роздых Ну а потом? Потом, конечно, безмерная дорога. Дорога, уходящая к мысу Горн, в Атлантический. Но на той дороге благодатные Сандвичевы острова, богатые припасами гавани Южной Америки. Да и вообще "потом" - это "потом", и нечего загадывать.
В середине сентября транспорт достиг Петропавловска. От Кронштадта (если сушей) было тысяч тринадцать верст. Но Камчатка - это отечество, это берега родины. Иные, не похожие на балтийские, плоские - нет, в сопках и вулканах, мглистые, важно-суровые,- но берега отечества.
И первым приветом - вода. Ключевая! Чистейшая! Свежая! Господи, живая вода после вонючей жижи в судовых бочках Петропавловск напоил водою, угостил зеленью, рыбой, молоком - всем, чем богат, тем и был рад.
Камчатские недели, как Масленица, как Пасха, как Святки, - праздник. Понятно, моряки работали корабельные работы, и опять возились с парусами, рангоутом, бегучим такелажем, и опоражнивали трюмы, и везли в порт поклажу, грузы, припасы. И однако - праздник. Потому что кронштадтцев принимали в каждом доме и в каждом доме потчевали домашним. Потому что улыбались им дружески, родственно. Потому что слышалась родная речь. Потому что вновь окружало то, что почти не примечаешь дома и что нежит после долгой, тяжелой разлуки.
Капитан Юнкер распустил павлиний хвост. Не блистал в морях, блистал на балах, по-камчатски сказать - вечерах.
Андрей Логгиныч вольготно расположился у старинного приятеля и сослуживца, теперешнего начальника Камчатки Страннолюбского. Андрей Логгиныч сладко ел, горько пил и волочился за местной красавицей, некоей Е. Ф. Кокетка водила за нос господина Юнкера, а господин Юнкер, в свою очередь, водил за нос господина Страннолюбского.
Бедняга каждый день наведывался на "Або": когда ж извлекут из трюма его собственность - рояль, вино, сундуки с гардеробом? Черт побери, нет и нет. А ведь любезный друг Андрей Логгиныч деньги вперед получил и уверяет, что все исполнил, все купил.
Страннолюбский мог ждать до второго пришествия. Денежки плакали: любезный друг давным-давно просадил их. Давным-давно, еще во Питере. А накануне отплытия, улыбаясь, спрашивал Бутакова: "Ничего не забыто?" И Бутаков, ни о чем не догадываясь, отвечал: нет, не забыто. А господин Юнкер про себя ухмылялся. Нынче, в Петропавловске, он притворно хмурился. Что за притча?! Куда девались рояль и прочее?
Другой бы со стыда сгорел, а капитан Юнкер извернулся подлой уверткой. Бога не боясь, побожился. Так, мол, и так. Бутаков и К* нарочно, из-за неприязни к нему, командиру, "забыли" вещи в Кронштадте. Поверил Страннолюбский, нет ли, но внезапно охладел к офицерам.
Бутаков с товарищами прослышал о бомбе господина Юнкера. Честь была задета. Однако прямых обвинений не последовало, и офицеры терялись, как поступить. Не побежать же крест целовать, убеждая Страннолюбского в своей невиновности.
Сердце кипело давно, теперь - клокотало. Малейшего повода оказалось бы достаточно для прямого резкого столкновения. И повод явился.
Повадливый на хитрости господин Юнкер все чаще подумывал, какой методой утаить растрату казенных сумм. Посреди петропавловских увеселений капитан изыскал способ простейший. А ну-ка, велю-ка внести в шнуровые книги несуществующие расходы. Шнуровые книги - документ официальный, господину Юнкеру требовались чужие руки, дабы умыть свои.
Андрей Логгиныч, не моргнув глазом, призывает корабельного доктора Исаева, приказывает "списать" энную сумму - надо заметить, значительную - на лекарства и прочие медицинские нужды. Доктор отказывается. Андрей Логгиныч этого не любит. Не хочет "списывать" клистирная трубка? Отлично! "Спишем" клистирную трубку! И тотчас отдает письменное распоряжение: доктора Исаева из команды исключить.
Однако стоп! Всему есть предел. Господа офицеры встали стеною: не дадим доктора в обиду. А ежели доктора высадят в Петропавловске, то и они все высадятся в Петропавловске. Понятно?! Господин Юнкер опешил, попятился, не осмелился перечить.
Отныне все определилось бесповоротно: с одной стороны - капитан, с другой - команда, от старшего офицера Бутакова до последнего матроса.
Но "Морской устав" непреложен. А значит, сколь ни кляни капитана, сколь ни презирай, но подчиняйся во всем: два пальца к фуражке и короткое: "Есть". Во всем подчиняйся, и в сроках отплытия тоже.
Отплытие... Вот как раз тут-то охотно подчинились бы лейтенанты Бутаков и Бессарабский, мичманы Шкот, Голицын, Фредерикс*. Зима катила в глаза, надо было убираться из Авачинской губы до ледостава. А Юнкер мешкал. Юнкер знал, каково достанется экипажу на длинном переходе из Петропавловска... Он даже наедине с собою страшился думать о том пункте, где "Або" положит якорь. Собственно, не о пункте как таковом, но о длительности перехода без стоянок и почти вез провизии.
* Евгению Голицыну пришлось покинуть корабль: князь сильно расхворался. В Петербург он вернулся сухим путем. Впоследствии командовал пароходофрегатом и погиб в море. Николай Фредерикc после похода "Або" был произведен в лейтенанты. О дальнейшей судьбе его я не слыхал.
8
На Камчатку шли - мучил зной и штиль. От Камчатки шли - мучили стужа и штормы. Шли на Камчатку в надежде на отдых. Не обманулись. Шли от Камчатки в надежде достать свежие припасы на Сандвичевых островах. Обманулись.
