После первого акта послышались хилые аплодисменты, в зале стало светло - публики оказалось немного. Со мной неожиданно заговорил сосед, бритый господин последней молодости. Узнав о моем желании стать актером, он чуть ли не приказал с первым же поездом возвращаться в Курск: "Сейчас же, прямо из театра, пока не прожились! Как только у вас не будет хватать денег на выезд, вы погибли. Устремление по легкомыслию к искусству, особенно к театру, приводит к большим бедствиям. Дорога к славе часто ведет к бесславию. Голод, холод, пьянство, позор, разврат, преступления, тюрьма вот все, на что вы имеете право рассчитывать. Удачи на этом пути являются редчайшими исключениями. Да и сам по себе талантливый человек - явление ненормальное, белая ворона. Нормальный человек работает, а талантливый творит. Где работа - там порядок, где творчество - там произвол. За талант носители его платят высокую пошлину. Вспомните биографии великих людей, почти все они несчастны..."
Сосед говорил горячо, от души. Похоже, он сам когда-то, стремясь к свету, попал в огонь. Мой "воздушный дворец" дал страшную трещину, проживать в нем стало опасно.
Видеться с Немировичем-Данченко я раздумал. И, размышляя о позорном возвращении домой ни с чем, с пустыми руками, я бичевал себя за слабость, что подпал под влияние случайного встречного. Так или иначе, ко второму антракту я решил все-таки встретиться с Немировичем. Дрожа от нетерпения и страха, я чуть не бежал за кулисы. Наконец, заветная табличка с надписью "Посторонним вход воспрещен". Стучусь. Спрашиваю, кого мне надо, и получаю ответ: "Не было, нет и сегодня не будет". Я додумываюсь до того, что спрашиваю Станиславского. И его на месте не оказалось.
Смысл моей жизни потух, как свеча от ветра.
Я снова в Курске. Стать актером мне невозможно, но жить надо. Мать устроила меня на службу к купцу Холодову. У меня - обязанности конторщика и кассира. Получал 15 рублей в месяц, в свободное время читал "Собрание сочинений избранных иностранных писателей" в 144-х томах, которое выписывал хозяин. Хотя интересоваться ими запрещалось.
Из духовной пищи в Курске был театр со случайными спектаклями, две тюрьмы, общество покровительства животным и три кафешантана. Все. А я жаждал искусства, я задыхался без него. Стоило ли рождаться на свет, чтобы заботиться о выручке купца Холодова? Что я умею? Я умею дрессировать кошек и собак, писать стихи, делать разные упражнения на трапеции и турнике, я читаю монологи от Бориса Годунова до Хлестакова, пою куплеты, запускаю воздушные шары и фейерверки, жонглирую, катаюсь на велосипеде и коньках, имитирую птиц и животных, показываю фокусы, играю на балалайке и собираюсь написать трагедию "Нерон и Сенека". Мать грозится умереть от стыда за мои искусства или от горя, если я уеду от нее. Что делать? Кто мог посоветовать? Жизнь погибает.
В один прекрасный день я бросил работу. Сдал ключи от кассы и ушел. Мать все поняла и промолчала. Я вошел в свою комнату и заметил письмо на столе. Нехотя вскрыл конверт и невнимательно начал читать, но написанное было так неожиданно, что я ничего не понял. С трудом овладев собой, разобрался: письмо было от Владимира Ивановича Немировича-Данченко. Что самое дорогое и трудно объяснимое, он писал по своему почину. Он писал, что ПОМНИТ, что я хочу быть актером. А ведь со времени моего письма к нему прошло около года. Он сообщал, что (если я не раздумал) при Художественном театре открывается театральная школа - бесплатная. Для поступления нужно прочитать стихи и басню, а для учения необходимо иметь правожительство в Москве. Испытания начинаются третьего августа.
Я побежал к матери и так, должно быть, убедительно объяснился с ней, что она скоро согласилась снарядить меня на экзамен в Художественный театр. Расставание было легким - я был уверен в своей победе, мать была убеждена в моем поражении.
В Москву я приехал за день до начала экзаменов. Бесчисленное количество раз перечитывал мысленно и вслух приготовленный репертуар: "Лжеца", басню Крылова. Я с большим успехом читал ее курским знакомым, детально проработав образ героя, не пожалев сатирических красок. Всегда все смеялись. Потом, чтобы хвастнуть гибкостью своего таланта, я приготовил "Похороны" Надсона - давал этакую большую лирическую печаль. И трагедия была не чужда мне - монолог Бориса Годунова - так что и Пушкин имелся в запасе. И, наконец, ради оригинальности привез "Разговор на большой дороге" Тургенева. Мне никогда ранее не приходилось слышать художественную прозу в концертном исполнении, до всего приходилось додумываться самому. В заветных делах никогда ни с кем не советуюсь.
Утром я был в "Романовке". Это клуб на Малой Бронной, где впоследствии располагался Театр сатиры. "Эрмитаж" в лице купца Щукина сдавал свое помещение Художественному театру только на зимний сезон. Для экзаменов там была отведена большая комната с временно устроенной эстрадой. Перед ней растянулся длинный стол, накрытый зеленым сукном, с комиссией человек в пятнадцать. Все остальное пространство вместе с эстрадой было заполнено алчущими славы и трепещущими перед бесславием. Всех интересовал вопрос: почему открываемая театральная школа будет бесплатной? По слухам, оказалось, что ученики этой школы будут платить трудом за правоучение, исполняя обязанности статистов.
Для училища требовалось тридцать человек. Желающих учиться оказалось четыреста. Я поместился в толпе, сидящей на эстраде, и рассматривал членов комиссии. Бывалые люди объясняли мне: в середине стола Немирович-Данченко. Остальные - актеры Художественного театра Лужский, Тихомиров, старичок с бородкой - Артем, молодой человек - Москвин, седая дама в черном - Раевская.
Воздух от жары, духоты и нервного напряжения достиг степени кипения. Определение талантов происходит быстро. Немирович произносит фамилию, ее носитель или носительница появляется на эстраде, хватается за одинокий стул и, находясь от волнения почти в бредовом состоянии, читает с перевыполнением своих возможностей. Длина читаемого материала зависит всецело от Немировича-Данченко: на каком месте он скажет "благодарю вас", на том и крышка.
Меня поразило однообразие репертуара. Девушки, которым казалось, что они интересны и молоды, непременно читали: "Был май! Веселый месяц май!" Более сложные натуры - мальчики с уклоном в углубление психологии, играли "Сумасшедшего" Апухтина: "Садитесь! Я вам рад... Я королем был избран всенародно..." Добродушные абитуриенты обоего пола с помощью Вайнберга занимались лирикой: "Развернулось предо мною бесконечной пеленою, старый друг мой, море!"
Мне из читавших пока никто особенно не понравился. Я беспристрастно сравнивал их возможности со своими и объективно отдавал своим предпочтение. Вдруг я услышал свою фамилию и волнения, которого так боялся, не ощутил. Я заметил, что моя усталость доходила до безразличия.
"Что прочитаете?"
Я многообещающе взглянул на Немировича - не подведу, мол - и подчеркнуто скромно произнес: "Лжеца".
"Пожалуйста",- доброжелательно сказал Владимир Иванович.
Я начал. Вера в себя, доходящая до восторга, захватила меня и понесла. Похоже было на то, что я будто бы выпал из окошка первого этажа и, не подчиняясь законам тяготения, падал все выше и все быстрее. Немирович-Данченко, захваченный моим искусством, сказал: "Благодарю вас". Сказал вовремя, когда я закончил.
Счастливый и гордый я пошел с эстрады к выходу. На двери конторы прочел объявление, что сегодня же будут вывешены списки безусловно принятых, безусловно непринятых, остальные - по конкурсу... Меня слегка интриговал вопрос, как меня примут - "безусловно" или "по конкурсу"?
И что же я увидел в итоге? Два листка почтовой бумаги. На одном написано: "Приняты: Перламутров" - и больше ничего не написано. На другом: "Не приняты..." - и беглым нечетким почерком перечислено много фамилий, среди которых затесалась почему-то и моя.
Почему? Может быть, это только похожая на мою фамилия? Нет, точно моя. Я отхожу, стою обалдело в стороне, снова подхожу, снова читаю, снова надеюсь на недоразумение. Снова удаляюсь, снова приближаюсь к вещественному доказательству моей катастрофы. Куда теперь деваться? Некуда...
По дороге в мою жуткую гостиницу меня посетили новые мысли: "Причина твоего несчастья - твоя усталость. Днем - волнения и хлопоты, ночью - клопы и блохи. Тебе прежде всего надо отдохнуть". И, проходя Брюсовским переулком, зашел в меблированные комнаты "Дагмара" и снял себе комнату за 15 рублей в месяц. Быстро переехал, лег спать в семь часов вечера и проснулся в двенадцатом часу дня, позавтракал и выпил чай с большим аппетитом. К моему удивлению, у меня появилось превосходное предчувствие.
И вот я снова у "Романовки". Направляюсь к двери конторы, где вчера висела роковая записка, замахнувшаяся на меня косою смерти. В дверях сталкиваюсь с Немировичем-Данченко. От неожиданности сжимаю правую руку в кулак, впиваясь в ладонь ногтями.
