Новые источники укрепили основной вывод Розенфельдта о том, что "реальным центром власти Советской системы был Особый сектор центрального Коммунистического аппарата. Этот сектор, скрытый от общественного мнения и редко упоминаемый в источниках, функционировал как важнейший служебный орган Политбюро, Оргбюро и Секретариата. Он ведал делами безопасности и секретной связи. Он был также близко связан и почти отождествлен с личным секретариатом Сталина. Характерным выражением этого симбиоза являлся тот факт, что долгое время сталинский личный секретариат возглавлял А. Поскребышев. одновременно являвшийся главой Особого сектора"[39]. На местах, по мнению Розенфельдта, такую роль выполняли секретные отделы. Он особо выделяет утверждение Георгиевского о такой функции секретных отделов, как работа над мобилизационными планами. Розенфельдт считает это мнение спорным и объясняет его появление политическими целями Георгиевского, которые состояли в сильном желании "убедить потенциального читателя в агрессивных намерениях Советского Союза, возможно, в надежде, что его послание получит эхо в Америке 50-х гг."[40]. Вопрос о том, занимались ли секретные отделы проблемами военной мобилизации в 1930-е гг., а если занимались, то в какой мере, представляет серьезную научную проблему, пока еще не только не решенную, но и не осмысленную до конца. По мнению Георгиевского и во многом самого Розенфельдта, именно секретные отделы представляли собой "действительный Советский Союз", который был скрыт даже от собственных граждан, и что именно они являлись реальным "мотором" не только всех партийных, но и государственных и общественных организаций[41]. Проблемы, поставленные Розенфельдтом, не решены ни в западной, ни в российской историографии, и особо выделяются в этом отношении период 1930-х гг. Показательным примером неизученности вопроса о механизме власти являются характерные замечания О.В. Хлевнюка, имевшего широкий доступ к материалам высших партийных органов в Российском государственном архиве социально-политической истории (РГАСПИ). Во-первых, это его замечание о Секретном отделе ЦК: «По новому Уставу ВКП(б), принятому на XVII съезде в начале 1934 г., Секретный отдел ЦК ВКП(б) был преобразован в Особый сектор ЦК. Суть этой реорганизации пока неясна. Но, скорее всего, Особый сектор сохранил функции реорганизованного в конце 1933 г. секретного отдела, т.е. занимался только делопроизводством Политбюро и обслуживал лично Сталина. 10 марта 1934 г. Политбюро назначило заведующим Особым сектором А.Н. Поскребышева"[42]. Во-вторых, это оценка Хлевнюком результатов исследования Розенфельдта как «диких предположений», которые появились из-за отсутствия доступа к реальной информации. По его мнению, в действительности Секретный отдел был ответственен за обслуживание каждодневной работы Центрального Комитета[43].
Непростая историографическая ситуация с вопросом о механизме сталинской власти объясняется тем, что на поверхности не лежит ни одного факта. Здесь уместно привести еще одно замечание Хлевнюка, который к тому же является членом редколлегии серии “Документы советской истории”: “Общие процессы утверждения и развития диктатур – важнейшая проблема для историков. Однако для ее исследования и понимания существует не так много источников. Как правило, мы располагаем документами, характеризующими не саму систему диктатуры, а результаты ее деятельности – всевозможными постановлениями, статистикой, отчетами, докладами и т.п. Куда меньше возможностей у историка для исследования того, что можно назвать социологией власти. Реальные механизмы принятия решений, важнейшей частью которых были взаимоотношения в правящей верхушке, определение границ правящего слоя и степени влияния различных его группировок, методы выстраивания и поддержания стабильности властной иерархии и т.п. – все это почти всегда с трудом реконструируется на основании исторических источников. Это утверждение вдвойне справедливо по отношению к сталинскому периоду, отмеченному чрезвычайной закрытостью”[44].
Сталин не случайно, начиная с 1922/1923 гг., последовательно создавал такой механизм власти, который был скрыт не только от народа и партии, но во многом и от членов высших партийных органов. Вот почему при анализе источников, особенно по истории 1930-х гг., явно ощущается присутствие вполне определенной тайны, назначение которой заключалось в том, чтобы скрыть реальный механизм власти плотной завесой секретности, недоговоренности и прямой лжи и направить будущих историков по ложному пути изучения официальных органов государственной власти. Исследование места и роли государственных органов в системе сталинской власти имеет огромное научное значение, но при условии ясного понимания, что те государственные органы, которые в Конституции назывались высшими органами законодательной и исполнительной власти в СССР, на самом деле являлись только демонстративной ширмой реальной политической власти.
Этот факт убедительно продемонстрировал сборник статей «Принятие решений в сталинской командной экономике. 1932 – 1937», изданный под редакцией английского историка Э. Риса (Rees, E.A., ed. Decision-Making in the Stalinist Command Economy, 1932 – 1937. Studies in Russian and East European History and Society. New York: St. Martin’s Press, 1997). Задачей авторов сборника было выяснение «отношений между комиссариатами по экономике, Госпланом и партийными и государственными органами». Каждому комиссариату посвящена отдельная глава. Э. Рис и Д. Ватсон рассмотрели структуру и отношения между Политбюро и Совнаркомом, Р. Девис и О.В. Хлевнюк - деятельность Госплана, С. Цакунов – наркомата финансов, О.В. Хлевнюк – наркомата тяжелой промышленности, M. Taугер – наркомата земледелия, В. Барнет - наркомата снабжения и внутренней торговли, Э. Рис – наркоматов железнодорожного и водного транспорта. При всей безусловной важности подробного изучения деятельности различных наркоматов, вывод авторов сборника был вполне предсказуем, а именно, что «Политбюро оставалось на протяжении 30-х гг. конечным арбитром и главным инициатором экономической политики». Не случайно и то, что многие важнейшие вопросы не нашли отражения в сохранившихся архивных документах. На такого рода моменты вполне правомерно указал рецензент этого сборника Д. Ширер, сделав вывод о том, что “доступ к архивам может не дать ответа на некоторые наиболее запутанные вопросы сталинской экономической политики”[45].
Характерной чертой российской историографии последних лет является повышенное внимание к истории общества. Вслед за западными авторами российские историки стали широко использовать концепцию социальной истории, которая в настоящее время рассматривается не просто в качестве магистрального направления историографии советского общества, но и методологической основы его исследования. Само по себе обращение к изучению социальной истории стоит только приветствовать. Более глубокое изучение сталинского периода показало невозможность простого ответа на вопрос о том, как «отделить Сталина от народа», к которому в итоге сводились все дискуссии во время "перестройки". В этих условиях вполне закономерно одной из первоочередных задач историографии стало изучение повседневной жизни общества, отдельных групп, семьи, индивидов. Такое знание обогащает наши представления о прошлом.
Однако следует особо отметить весьма неодобрительное отношение историков, разделяющих концепцию социальной истории, к концепции тоталитаризма и политической истории вообще. Это проявилось и в выступлениях большинства участников круглого стола «Советское прошлое: поиски понимания», которые обсуждали «Курс советской истории», подготовленный А.К. Соколовым и В.С. Тяжельниковой. Т.А. Леонтьева даже высказала сожаление, что им не удалось реализовать заявленный подход с позиции социальной истории в полном объеме, т.е. «деполитизировать отечественную историю ХХ в.» (выделено мною. – И.П.)[46].
Столкнувшись в ходе изучения документов сталинского времени с многочисленными фактами хаоса и беспорядка, которые не укладывались в их интерпретацию тоталитаризма как организованного общественного строя и бесперебойно работающей экономики, социальные историки находят причины подобных явлений в недостаточной эффективности и силе режима. Естественно, что сталинская власть у них оказывается слабой властью: «Профессиональная некомпетентность и неумелость резко отличали советских руководителей от управленческого аппарата, которые по идее должны быть присущи тоталитарным режимам». Они видят «слабость центра в решении ключевых вопросов, неустойчивость “генеральной линии”, шараханья из стороны в сторону в политической практике», а также то, что на местах происходили “непрерывные искажения в цепи команд, спускаемых сверху и доходивших до нижних звеньев в весьма усеченном и деформированном виде”, и таким образом “усугубляли хаос и дезорганизацию”. Получается, что общество само «вылепило из себя новые причудливые формы, сообразные с менталитетом и психологией большинства людей, подмяло под себя и переварило «единственно научную идеологию», приспособив для этого ряд социалистических идей, нашедших в нем почву, создало на этой основе новые общественные и государственные институты…»[47].
