Новейшая история еврейского народа. От французской революции до наших дней. Том 1 - Семен Маркович Дубнов

ибо нужда толкает евреев на путь недозволенных средств наживы; но с другой стороны, расширение прав евреев без упразднения их «обособленности» может принести государству еще больший вред. Отсюда вывод о необходимости ос­торожно взвешивать всякое предположение, клонящееся к реформе еврейского быта; правовые облегчения должны вводиться в жизнь с строгой постепенностью, «пока дети и потомки нынешних евреев ис­правятся вполне или отчасти, на пользу государству и себе самим». После такой инструкции от комиссии, конечно, ничего хорошего нельзя было ожидать. И действительно, после двухлетних совеща­ний она выработала такой проект «реформы» (1789), что даже сми­ренные еврейские депутаты возмутились и заявили, что предпочита­ют уже остаться при старом регламенте... Эта жалкая канцелярская попытка совпала с годом Великой французской революции (см. даль­ше, § 27).

Позор еврейского бесправия в Пруссии особенно бросался в глаза в последней четверти XVIII века, когда оно оказалось в резком противоречии с культурным обновлением еврейского общества и просветительным движением эпохи Мендельсона. Сам Мендельсон, прославленный немецкий писатель, прототип Натана Мудрого, был в политическом отношении бесправным «терпимым евреем», жив­шим в Берлине на правах бухгалтера одной фабрики. Философу толь­ко «прощали» его принадлежность к еврейству. Интересную быто­вую картину рисует один современник, описывая первую встречу гостившего в Кенигсберге Мендельсона с Кантом (1777). Мендель­сон инкогнито явился в аудиторию, где Кант читал лекцию. «Ма­ленький человек, с острой бородкой и порядочным горбом, не обра­щая внимания на присутствующих, робко, тихими шагами вошел в аудиторию и остановился недалеко от входных дверей. По обыкно­вению, послышались насмешливые возгласы, перешедшие в шика­нье, свист и топание; но к общему изумлению, незнакомец оставался на своем месте, как прикованный, и лицо его выражало ледяное спо­койствие. Желая дать ясно понять о своей решимости дождаться про­фессора, он даже взял свободный стул и уселся на нем. К нему подо­шли, заговорили — он отвечал кратко и учтиво: он дожидается тут, желая познакомиться с Кантом. Шум прекратился, только когда в зал вошел Кант. Его лекция отвлекла внимание всех в другую об­ласть; все были так очарованы, так увлечены потоком новых идей, что забыли о появлении еврея. Но вдруг, по окончании лекции, гость со стремительностью, странно контрастировавшей с его прежней невозмутимостью, пробрался сквозь толпу, направляясь к кафедре. Среди студентов снова послышался презрительный смех, который, однако, тотчас уступил место немому изумлению: Кант, вниматель­но всмотревшись в незнакомца и услышав от него несколько слов, сердечно пожал ему руку и затем заключил его в свои объятия. По толпе пронесся как бы беглый огонь: «Это Моисей Мендельсон, ев­рейский философ из Берлина». Благоговейно расступились ученики, образуя шпалеры, когда оба прославленных мудреца, держась за руки, покидали аудиторию».

Презирая евреев вообще, немецкое общество делало исключе­ние для отдельных лиц. Некоторая часть общества находилась под гуманизирующим влиянием драмы Лессинга «Натан Мудрый», по­явившейся в 1779 г. Еврей в этих кругах уже не отождествлялся с мел­ким торговцем: в нем иногда видели задатки глубокой интеллекту­альной и этической культуры. Вышеупомянутое сочинение Дома так­же убедило многих в том, что бесправие и гражданское унижение являются главными причинами упадка еврейской массы и ее соци­альной отчужденности. В высших кругах берлинского общества ста­л о замечаться сближение между евреями и христианами. Это было не то общение единичных писателей и ценителей литературы, кото­рое происходило раньше в скромной квартире Мендельсона, в круж­ке Лессинга и Николаи. В 1780-е годы нарождался «берлинский са­лон», где сходились представители христианской и еврейской арис­тократии. Еврейская денежная аристократия была новым продуктом тогдашнего экономического строя. Обрекая еврейскую массу на про­зябание в мелких промыслах, Фридрих II поощрял крупных еврей­ских капиталистов в их фабричных, откупных и банкирских предприя­тиях. Многие евреи Берлина, Кенигсберга и Бреславля разбогате­ли на подрядах и поставках во время Семилетней войны; откуп­щики монетного дела (Münzjuden) и банкиры приобрели влияние при дворе; королевские финансы в значительной степени регули­ровались при их посредничестве. Для таких лиц король делал изъя­тие из сурового «еврейского регламента», выдавая им «генераль­ные привилегии» на правах христианских купцов. Так появились привилегированные богатые дома Эфраимов, Ицигов, Майоров и других. В то время как главы этих домов были погружены в свои коммерческие предприятия, их жены и дети, в богато обставлен­ных квартирах, открывали «салоны» по образцу лучших аристок­ратических салонов Берлина, стараясь даже превзойти их роско­шью и изяществом. Красивые, образованные еврейки, охваченные порывом сближения с немецким обществом, служили главной при­манкой этих салонов. Дома банкиров Эфраима, Когена, Майера, Ицига в Берлине охотно посещались прусскими офицерами, сановниками и дипломатами; здесь завязывались романы с любез­ными дочерями Израиля, которые готовы были променять свое еврейство на титулы немецкой баронессы или прусской офицер­ши. Около 1786 г. в Берлине выдвинулся более литературный, ин­теллигентский салон Генриетты Герц — пышной еврейской кра­савицы, жены врача Маркуса Герца, ученика Мендельсона. В этот салон случайно попал граф Мирабо, приехавший с дипломатичес­ким поручением в Берлин, и был поражен его блеском. Но насто­ящий расцвет салона относится к годам французской революции (см. дальше, § 33).

Иллюстрацией тогдашнего отношения берлинского общества к евреям может служить следующий эпизод, рассказанный современ­ником. «В августе 1788 г. в берлинском «Национал-театре» была по­ставлена драма Шекспира «Венецианский купец». Актер Флек, мастерски игравший роль Шейлока, не решался выступить в этой роли перед публикой, где находилось немало евреев, без предварительных извинений. Пред началом пьесы Флек продекламировал в театре, в виде пролога, сочиненное для этого случая стихотворение, в кото­ром предупреждал, что артисты вовсе не намерены осмеивать со сце­ны «единоверцев Мендельсона»; они одинаково изображают на сце­не добродетели и пороки как христиан, так и евреев, и так же охотно играют «Натана Мудрого», как и «Шейлока»:

Современный «летописец» (автор «Анналов евреев в Пруссии») при­бавляет, что это слишком предупредительное отношение к евреям не было сочувственно принято публикой, и при следующих представлениях пролог не повторялся. «Справедливо роптали на то, — говорит он, — что ев­реи хотели создать себе исключительное положение в театре, где выво­дятся все сословия, каждое в своих комических или серьезных чертах».