- У вас остынет чай, Алта! Возьмите варенья, реб Шмуль-Ноах! Вы ведь любите мое варенье Алтенька, попробуйте печенье! Это моя гордость. Башенька, ты доела миндальный крем? Хочешь кусочек пирога?
- Нет, спасибо, я больше ничего не хочу.
- Как это ничего? Уж не заболела ли ты, Боже сохрани? Тебе нехорошо? Тетя обеспокоенно суетится вокруг меня.
А я сижу размякшая, отупевшая. За окном двоюродные братья швыряют друг в дружку орехами.
- Мама, пойдем домой! - вырывается у меня, и я со стыдом прижимаюсь к ней.
- Почему тебе вдруг захотелось домой? Впрочем, пора уже собираться.
- Куда вы спешите, Алтенька? Магазин ведь не открывать, - удерживает тетя.
- Все равно, уже поздно! Пока вернемся...
Все выкарабкиваются из-за стола.
И тут-то, когда гости уходят, дядя Бере выходит из оцепенения и заводит какой-то длинный рассказ.
Но я уже во дворе.
- Дура, почему ты не пошла с нами играть? Просидела там, что ли, к пирогам прилипла?!
Бомбке и Сёмке обстреливают меня пустыми скорлупками. И я убегаю, будто в меня летят горячие угли.
ЛЕТО НА ПРИРОДЕ
Если папа с мамой оставались в городе, то отправляли меня на все лето к тете Рахили.
Худенькая, хрупкая тетя Рахиль всегда была печальной. Да и не с чего ей веселиться. Зато дядя Хаим-Лейб был человеком жизнерадостным. Любил посмеяться и пошутить. Ни минуты не сидел на месте, весь день где-то бегал, выпятив встопорщенную бороду.
Мы относились к нему без особого почтения - видели же, что папа не принимает его всерьез. И нисколько не боялись его косматых бровей, под которыми поблескивали маленькие глазки.
Он вечно держал в пожелтевших зубах и с наслаждением потягивал длинную сигару.
С ним можно было побаловаться, поболтать, можно было даже пощекотать его, потаскать за бороду, поиграть его тростью с костяным набалдашником.
Дядя с тетей управляли вторым нашим магазином, который находился на другом берегу. Дядя каждый день приходил за товаром и приносил выручку. И, хотя он был маминым братом, папа не очень ему доверял.
Дядя был осведомлен буквально обо всем, что происходило в городе. По утрам в синагоге, днем на улице, у соседей, в окрестных лавках, вечером у ребе - он всюду успевал, всюду заходил, усаживался, жадно слушал, вставлял словечко-другое, рассказывал анекдот или просто наблюдал.
И так часами. В магазине он бывал редко, дома еще реже. Забежит перекусить, проглотит стакан чая, только в эти минуты тетя Рахиль его и видела. А так весь день проводила одна.
Ходила из угла в угол по магазину. Если являлись разом несколько клиентов, ей помогал часовщик. Каждого покупателя она подолгу, до хрипоты уговаривала, повторяя одно и то же на разные лады, пока он наконец не уходил с покупкой или с пустыми руками. Она же оставалась сидеть на высоком табурете за кассой с каким-то виноватым видом, нос ее покрывался капельками пота, очки съезжали по нему на самый кончик.
Когда же никого не было, часовщик сидел в своем закутке, а тетя забивалась в комнатушку за магазином хлебнуть чайку с вареньем.
И так день за днем, без передышки. И только летом в деревне выдохшись за год тетя могла прийти в себя.
Тут уж волей-неволей хозяином в магазине становился дядя.
- Если твоя тетка уезжает, пусть хоть тебя с собой возьмет, - говорила мама.
И вот мы собираемся в дальний путь. Собственно, не так уж это далеко, но ехать надо поездом. Сначала одним, потом пересесть на другой, а там еще и в тряской телеге.
В ней мы едем долго, потому что в каждой деревне местные женщины хотят знать, кто мы такие. Я разглядываю их сквозь щели двуколки. Они все какие-то черные, замотанные в платки и косынки, лица у всех озабоченные, насупленные. Но находят время остановиться на площади и расспросить тетю и кучера. Тетя отвечает как старым знакомым и, когда телега трогается, они доброжелательно смотрят нам вслед. Как будто она сказала им что-то очень важное. Все улыбаются и желают нам доброго пути. Колеса стучат по деревянному настилу. Когда темные женщины на площади превращаются в маленькие точки, я растягиваюсь на соломенных тюфяках.
До чего же мягко!
Мы катим по песку. Деревца вдоль дороги подпрыгивают в ритме колес поддувает ветерок, скоро вечер. И наконец мы приехали. Осоловевший кучер слезает с козел.
В маленькой спаленке нас ждут две узкие белые кровати. Но большую часть дня мы проводим на веранде, где полотняная занавеска укрывает нас от солнца и дождя. Нас вкусно кормят. Из кастрюли с тушеным мясом, картошкой и луком поднимается легкий парок, сладкий, как непрестанные грезы, в которых витает тетушка. После обеда она отдыхает, а я убегаю в поле. Солнце золотит колосья пшеницы.
Я собираю васильки и маки и складываю их в подол - от этого пунцовое платье разгорается еще пуще. Потом раскладываю цветы на траве, стебелек к стебельку. Обрываю лепестки и пускаю их по ветру - гадаю, сколько лет проживу. Дома расставляю букеты по всей веранде и жду тетушку, чтобы идти купаться.
Мы раздеваемся на песке, под крутым откосом. Я шлепаю по воде, поднимая тучу брызг. Тетушка окунается у берега. Приседает и встает, хлопая по воде руками, но очень скоро вылезает. Я тоже ложусь на песок и сквозь полузакрытые веки смотрю на небо. Потом снова встаю, захожу в воду и плыву вдаль.
Тетя зовет меня, кричит, что остынет самовар. Машет руками, чтобы я вылезала. Хватит! Все уже ушли. Но я плаваю до изнеможения.
Там, вдалеке, тетя уже взобралась на кручу. Ее голос доносится из-за деревьев. И тогда наконец я выскакиваю из воды, второпях накидываю платье и бегу, утопая в высокой траве, на веранду. Тетя уже успела напиться чаю и ждет меня, чтобы разрезать политую сметаной творожную запеканку.
Часто мы с двоюродными братьями - они живут тут же, близко - катаемся на лодке. Собирается веселая компания мальчишек и девчонок. Я гребу до пузырей на ладонях. Рано поутру друзья будят меня, и мы идем в лес за земляникой. Скромные ягодки так соблазнительно краснеют на ползучих кустиках, что я набираю полную пригоршню и отправляю прямо в рот, а корзинка так и остается пустой.
А черникой просто обжираюсь. Синие руки, синие губы, и для корзинки хватает. Хожу, пригнувшись к земле, как старушка, и шарю по кустикам. Когда же разгибаюсь, не знаю, здесь ли еще мои братья, или я одна в лесу. Дрожит каждый листик, деревья вздыхают. Трещат и падают сухие ветки.
Вдруг срывается и перелетает с верхушки на верхушку всполошившаяся птица. Где-то вдали поет соловей, на миг все стихает, и слышно его одного. Я зову остальных. Кто-то, кажется, отвечает, но может, это просто сорока. Где я? Ушла вперед или хожу по кругу? Солнце пробивается сквозь листву. Лучи пляшут на ветках. Жук ползет через тропинку. Нечаянно наступаю на муравейник и пугаюсь больше, чем сами муравьи. Они суматошно копошатся, лезут мне на ноги. Я отряхиваю подол. Жара и страх допекли меня окончательно, и я бегу вон из леса, к большой дороге.
На опушке все собираются вместе. Каждый взвешивает на руке свою корзинку. У кого больше ягод? И гурьбой идем домой.
После дождя мальчишки зовут меня за грибами. В лесу сыро. Землю устилают мокрые листья. С веток капает на голову и за шиворот. А то вдруг под ногами вода. Я не люблю грязи и луж, мне все мерещатся в них лягушки. Как услышу кваканье, так все внутри сжимается.
Попадаются грибы. Но, чуть прикоснешься, дрябло обвисает шляпка. И такие скользкие, что противно. На старых грибах налет зеленоватой плесени. Не понимаю, как это тетушка ухитряется превратить эту добычу в такое вкусное кушанье.
За всеми этими играми, прогулками, трапезами незаметно проходит лето, и я возвращаюсь домой в два раза толще, чем была.
Совсем другое дело, когда родители сами снимают дачу.
Сначала снаряжают и отправляют вперед две-три полводы с мебелью, постелью и съестным. Следом тащится привязанная веревкой наша рыжая корова. И мычит, задрав голову, на небо.
Служанка Саша сидит рядом с кучером на груде матрасов.
И только через несколько дней на поезде привозят нас, детей.
В доме, бревенчатом срубе, сладковато пахнет смолой. Стены и пол лоснятся.
Папа с мамой приезжают только на Шабат. Братья терпеть не могут торчать за городом всю неделю. Так что я остаюсь одна, предоставленная сама себе.
Бегаю по лесам, как молодой зверек. В сосновом аромате, между высоких сосен, под синим куполом неба. Солнце мечет с верхушек деревьев пучки лучей на тропинку. Искрятся птичьи глазки. По земле стелются черные тени и убегают прочь, едва я сдвинусь с места.
Я ухожу все дальше, теряюсь среди стволов. Наступаю на сухие веточки под ногами и добавляю свою толику в лесной шум, как какая-нибудь птаха, что копошится и чирикает в зеленой кроне.
Ищу местечко, где бы прилечь. И, закинув руки за голову, смотрю, как пробиваются сквозь ветви лучи, как пляшут блики и тени. Слушаю лес. Все вокруг щебечет, стрекочет, жалобно посвистывает. Где-то стучит топор. Я встаю и вижу перед собой двух здоровенных, кряжистых, чернобородых мужиков. В руках блестит по топору, из котомки торчит бутылка. Четыре изумленных зеленых глаза глядят на меня, как на черта. Не подавая виду, что испугалась, я ухожу, будто ничего не видела, и прислушиваюсь к тому, что происходит сзади. Не оборачиваясь, представляю себе, как облегченно опустились их плечи. Как, поплевав в ладони, они продолжают рубку.
