Ливингстон лихорадочно пытался спасти положение. Он твердил, что “легкий пароход без труда преодолеет стремнины, когда река будет полноводной”. Он поднялся вверх по реке Шире, столкнувшись с еще большим количеством порогов и враждебностью местных жителей. Он пытался преодолеть озеро Шире, чтобы достичь озера Ньяса. Однако к этому времени экспедиция распадалась: Бедингфилд был вынужден уйти в отставку, Торнтон был уволен (однако отказался уехать), Бэйнс отстранен по ложному обвинению в хищении припасов, инженер Джордж Рей отослан в Англию за новым судном. В марте 1862 года пришли вести о смерти епископа Маккензи и Генри Беррапа. Месяц спустя Мэри Ливингстон, которая к этому времени присоединилась к мужу, сама заболела гепатитом. Ее организм был ослаблен хроническим алкоголизмом. Ливингстон был в смятения и бурно ссорился с теми немногими, кто еще оставался с ним. Керка, лояльность которого к Ливингстону была непоколебимой, однажды оставили на берегу, когда он отправился собирать гербарий на горе Морумбала. Ему пришлось бежать по берегу за вспомогательным судном экспедиции, пароходом “Леди Ньяса”, с отчаянными криками. “Это будет вам уроком, чтобы больше не опаздывали на двадцать минут”, — только и сказал Ливингстон, когда Керк вскарабкался на борт.
Керк с горечью отметил: “Доктор Л., что называется, сломлен”.
Дома, в Британии, общественное мнение теперь было настроено против Ливингстона. Получив от него письмо с предложением основать колонию на Шире, премьер-министр лорд Пальмерстон ответил, что “совершенно не желает заниматься приобретением новых британских владений”. Ливингстону “нельзя позволить искушать нас основанием колоний, которых можно достичь, лишь заставляя пароходы карабкаться по водопадам”. Второго июля 1863 года экспедиция была отозвана. “Таймс” отразила разочарование общества в горькой передовице:
Нам обещали хлопок, сахар и индиго — товары, которые дикари никогда не производили, и, конечно, мы не получили ничего. Нам обещали торговлю — мы не получили никакой торговли. Нам обещали новообращенных — но ни один человек не был обращен. Нам обещали здоровый климат — и некоторые из лучших миссионеров с женами и детьми умерли на малярийных болотах Замбези.
В Курумане Ливингстон потерпел неудачу как миссионер. Теперь, казалось, он потерпел неудачу как путешественник.
Но этот железный викторианец не умел сдаваться. Несмотря на неудачу похода по Замбези, он все еще видел возможность обратить поражение в победу. Это был вопрос возвращения к аболиционистским истокам евангелического движения. Обследуя окрестности озера Ньяса, экспедиция не раз сталкивалась с невольничьими караванами. Вид человеческого страдания побуждал Ливингстона к действию. Преодолев на “Леди Ньясе” две с половиной тысячи миль [более 4600 км] через Индийский океан и дойдя до Бомбея (это само по себе было подвигом, так как это был речной пароход сорока футов длины и с малой осадкой), Ливингстон вернулся в Лондон и подготовился к битве против “адской торговли”. Девятнадцатого марта 1866 года он отправился из Занзибара с новой экспедицией и прежним намерением: искоренить рабство раз и навсегда.
Оставшиеся годы своей жизни Ливингстон провел в почти мистическом странствии по Центральной Африке. Порой он, казалось, исследовал работорговлю. Или одержимо искал истоки Нила — Святой Грааль путешественников викторианской эпохи. Или просто бродил по джунглям на свой страх и риск. Пятнадцатого июля 1871 года он стал свидетелем бойни в Ньянгве: арабские торговцы после спора о цене цыпленка расстреляли без разбора более четырехсот человек. Этот опыт углубил отвращение Ливингстона к работорговцам. Тем не менее он был вынужден полагаться на них в снабжении припасами и поиске носильщиков, когда лишился собственных. Поиск Ливингстоном истоков Нила успехом не увенчался. Они ускользнули от него, как и его новый Иерусалим на Замбези. “Бьющие ключи”, описанные Птолемеем и Геродотом, увы, оказались болотами, к тому же питающими не Нил, а Конго.
* * *
На могиле Дэвида Ливингстона, которая выглядит неподобающе среди готического великолепия Вестминстерского аббатства, начертаны его собственные слова: “Все, что могу в своем уединении — пожелать, пусть щедрое благословение Небес снизойдет на каждого: американца, англичанина или турка, кто поможет исцелить эту открытую язву мира”[77]. Эта эпитафия стала завещанием следующему поколению. “Открытая язва” — это, разумеется, работорговля, которая, по убеждению Ливингстона, была источником всех бед Центральной Африки.
Он умер в деревне Читамбо, к югу от озера Бангвеулу, вскоре после полуночи 1 мая 1873 года, пребывая в разочаровании: ему казалось, что работорговля неискоренима. И все же около месяца спустя “открытая язва” рабства начала заживать. Пятого июня того же года султан Занзибара подписал соглашение с Британией о запрете работорговли в Восточной Африке[78]. Старый невольничий рынок был продан Университетской миссии в Центральной Африке, которая заложила на месте камер для рабов довольно пышный собор — достойный памятник Ливингстону-аболиционисту. Символично, что алтарь собора построен на том самом месте, где прежде пороли рабов.
Триумф Ливингстона продолжался и после его кончины. У плато Батока, рядом с водопадом Виктория, лежит замбийский город Ливингстон, названный в честь доброго доктора. Десятилетиями после его путешествия ни один христианин, прибывший сюда, не мог и надеяться уцелеть из-за малярии и враждебности туземцев. И все же в 1886-1895 годах количество протестантских миссий в Африке утроилось. Сейчас в Ливингстоне, городе с населением всего девяносто тысяч человек[79], не менее ста пятидесяти церквей, что делает его одним из наиболее христианизированных мест на планете. И это только один маленький город на континенте, где христианство в наши дни исповедуют миллионы. Африка сейчас христианизирована сильнее Европы. Например, в Нигерии приверженцев англиканской церкви больше, чем в самой Англии.
Как получилось, что проект, который казался Ливингстону потерпевшим провал, привел к таким удивительным результатам? Почему стало возможным в конце концов достичь на обширной территории Африки того, что потерпело ужасную неудачу в Индии? Очевидно, часть объяснения кроется в действенной профилактики малярии благодаря хинину. Это сделало миссионерство гораздо менее самоубийственным занятием, чем в начале XIX века. К концу столетия на этой ниве трудилось двенадцать тысяч британских миссионеров, представляющих не менее 360 различных обществ и других организаций.
Вторая половина ответа кроется в одной из самых известных встреч в истории Британской империи.
* * *
Генри Мортон Стэнли, получивший при рождении имя Джон Роулендс, незаконнорожденный сын уэльской горничной — был честолюбивым, беспринципным и жестоким американским журналистом. Кроме железного здоровья и железной же воли, у него не было почти ничего общего с Дэвидом Ливингстоном. Ренегат и дезертир, решивший держаться подальше от полей сражений Гражданской войны в США, Стэнли заслужил репутацию первоклассного репортера, подкупив во время Англо-эфиопской войны[80] телеграфиста, чтобы тот отправил его сообщение прежде текстов конкурентов[81]. Когда редактор газеты “Нью-Йорк геральд” поручил ему найти Ливингстона, от которого не было вестей уже много месяцев — с начала экспедиции по реке Ровума к озеру Танганьика, Стэнли учуял самую большую сенсацию в своей карьере.
После десяти месяцев поисков (с перерывом на участие в незначительной войне арабов с африканцами), 3 ноября 1871 года Стэнли нашел наконец Ливингстона в Уджиджи на северном берегу Танганьики. Отчет Стэнли о встрече показывает, что он был почти ошеломлен этим моментом славы:
Что бы я ни отдал за мгновение в… дикой местности, где, будучи невидимым, я мог бы выразить свою радость в каких-либо безумных странностях, вроде идиотического кусания руки, прыжках или скачках, чтобы выразить… чувства, которые почти не поддавались контролю. Сердце бешено колотилось, но я не должен был допустить, чтобы мое лицо выражало эмоции, дабы не уронить достоинства белого, явившегося при таких необычайных обстоятельствах. Поэтому я сделал то, что я полагал наиболее достойным. Я раздвинул толпу и… пошел по аллее из людей, пока не подошел к полукругу арабов, перед которыми стоял белый человек с серой бородой. Медленно подходя к нему, я сразу заметил, что он выглядел бледным и уставшим, борода седая, на голове фуражка с выцветшим золотым околышем; одет он был в сюртук с красными рукавами и серые брюки. Мне хотелось подбежать к нему, но меня удерживало от этого присутствие людей. Я охотно бросился бы к нему на шею, но не знал, как он, англичанин, отнесется к этому. Степенно подойдя к нему (я поступал так, ведомый малодушием и наигранной гордостью), я снял шляпу и произнес:
