— Доктор Ливингстон, полагаю?
Чтобы довести британскую сдержанность до апогея, понадобился американец.
Репортаж Стэнли занял первые полосы англоязычных газет. И все же это было нечто большее, чем сенсация. Это была символическая встреча поколения евангелистов, которое мечтало о моральном преображении Африки, с новым, трезвым поколением с мирскими приоритетами. Хотя Стэнли был циником, хотя он быстро осознал ошибки придирчивого старика, он был все же тронут и вдохновлен встречей. Он решил стать преемником Ливингстона, как будто их встреча в Уджиджи неким образом помазала его. Позднее он записал: “Если Бог того пожелает, я стану следующим мучеником географической науки, или если Он убережет мою жизнь… открою… тайны Великой реки [Нила] по всему его течению”. После похорон Ливингстона, на которых Стэнли был среди восьми человек, несших гроб, он отметил в дневнике:
Может быть, я избран, чтобы последовать за ним в его открытии Африки сияющему свету христианства… Однако мои методы будут иными, нежели методы Ливингстона. У каждого собственный путь. Его, я думаю, имел свои недостатки, хотя старик лично был почти подобен Христу в своей доброте, терпении… и самопожертвовании.
Доброта, терпение и самопожертвование — вовсе не то, что принес в Африку Генри Стэнли. Когда он вел экспедицию вверх по Конго, он шел, вооруженный винчестером и ружьем для охоты на слонов, которые не колеблясь пускал в ход против несговорчивых туземцев. Один только вид копий, направленных в сторону лодки, заставил его достать винтовку. “Шести выстрелов и четырех трупов оказалось достаточно, чтобы прекратить насмешки”, — отметил он с мрачным удовлетворением после одной из таких стычек. В 1878 году Стэнли по поручению бельгийского короля Леопольда II работал над созданием в Конго частной колонии для его Африканской международной ассоциации. Ирония, которая ужаснула бы Ливингстона, заключалась в том, что Бельгийское Конго скоро стало печально известно своей смертоносной системой рабского труда.
Ливингстон верил в силу Евангелия, Стэнли — только в насилие. Ливингстона ужасало рабство, Стэнли способствовал его восстановлению. Ливингстон не обращал внимания на политические границы, Стэнли хотел видеть Африку расчлененной. Так и произошло. За время, прошедшее между смертью Ливингстона в 1873 году и смертью Стэнли в 1904 году, приблизительно треть Африки была занята Британской империей, а почти все остальное было разделено между горсткой других европейских держав. И только на этом фоне политического доминирования может быть понято обращение в христианство Африки южнее Сахары.
Как и намечал Ливингстон, в Африку пришли торговля, цивилизация и христианство. Но с ними пришли и завоеватели.
При всех обстоятельствах человек должен держаться своей касты, своей расы и своего племени. Пусть белый прилепится к белому, а черный к черному.
Редьярд Киплинг
Мемориал Виктории в центре Калькутты должен был стать английским ответом индийскому Тадж-Махалу, неподвластным времени символом имперского величия. Однако сейчас статуя королевы, устало глядящей на парк Майдан, стала скорее символом недолговечности британского владычества. Роскошный мемориал — белый остров — утопает в море бенгальцев, которые занимают все годные для житья уголки миазматического мегаполиса. Поразительная вещь: несколько тысяч англичан почти два века управляли не только Бенгалией, но и всей Индией. Кто-то заметил, что здешняя колониальная администрация была “гигантским аппаратом управления делами пятой части жителей Земли без их на то позволения и без их помощи”.
Кроме того, англичане из Индии контролировали целое полушарие от Мальты до Гонконга. Индия была фундаментом, на котором в средневикторианский период стояла империя.
И все же Британская Индия таит за своим мраморным фасадом тайну: как всего девятьсот английских чиновников и семьдесят тысяч военных держали в узде более 250 миллионов индийцев? В самом деле: как?
На вершине имперской пирамиды стояла королева: женщина трудолюбивая, своевольная, пылкая в частной жизни и чопорная на публике, удивительно плодовитая и отличавшаяся долголетием. Как и последними Плантагенетами, ею владела охота к перемене мест[82]. Виктории не нравился Букингемский дворец. Она предпочитала ему Виндзор и питала слабость к далекому сырому Балморалу[83]. Однако ее любимой резиденцией оставался, вероятно, Осборн-хаус на острове Уайт. Дворец, приобретенный и реконструированный принцем Альбертом, ее обожаемым мужем и кузеном, был одним из немногих мест, где венценосная чета могла насладиться одиночеством и близостью в такой степени, которая обычно была им недоступна. Виктория писала, что “так уютно и приятно иметь собственный уголок, тихий и уединенный… Невозможно вообразить место симпатичнее. Здесь очаровательный берег, предназначенный почти только для нас, и мы можем везде гулять, не будучи сопровождаемыми толпой”.
Осборн-хаус построен в стиле Возрождения, типичном для XIX века. Он отстоит — буквально и метафорически — за тысячи миль от глобальной империи, которой правила Виктория. Однако Осборн-хаус был далек от устремленности в прошлое. Бросающаяся в глаза аллегорическая фреска над главной лестницей сначала кажется пастишем в итальянской манере. Однако при внимательном изучении мы замечаем, что фигуру Британии, получающую из рук Нептуна корону морей, сопровождают Промышленность, Торговля и Навигация. Эти три фигуры свидетельствуют о том, что королевская чета отлично понимала связь между экономической мощью Британии и ее положением в мире.
С конца XVIII века Англия держала лидерство в технике. Британские инженеры шли в авангарде Промышленной революции, поставившей на службу человеку силу пара и прочность железа, преобразовавшей мировую экономику и изменившей баланс сил в мире. Ничто не иллюстрировало это лучше, чем вид, открывавшийся из Осборн-хауса через пролив Солент. Там, в Портсмуте, находилась главная морская база, тогда крупнейшая в мире. В ясную погоду королева и ее супруг, гулявшие в садах Осборн-хауса, могли наблюдать за кораблями. В 1860 году Виктория, например, могла различить вдалеке силуэт броненосного крейсера “Уорриор” — символа средне-викторианской эпохи. “Уорриор”, приводимый в движение паром, закованный в пятидюймовую броню, вооруженный казнозарядными пушками, стреляющими не ядрами, а снарядами, был самым мощным кораблем в мире — настолько мощным, что ни один иностранный корабль не мог померяться с ним силами. И это был лишь один из примерно 240 военных кораблей, на которых служили сорок тысяч моряков. Безусловно, британский ВМФ был сильнейшим в мире. Благодаря непревзойденной производительности своих верфей Британия обладала примерно третью мирового торгового флота. Никогда прежде на планете не было державы, которая контролировала бы моря в той мере, в какой Британия в середине XIX века. У Виктории были веские причины чувствовать себя в Осборн-хаусе в безопасности.
Когда англичане пожелали пресечь работорговлю, они просто послали в Африку корабли. К 1840 году не менее 425 невольничьих судов были перехвачены у побережья Западной Африки и препровождены в Сьерра-Леоне, где почти все они были конфискованы. В этой международной полицейской операции участвовало тридцать военных кораблей. Когда англичане захотели, чтобы и бразильцы запретили работорговлю, они отправили в Бразилию канонерку (да, лорд Пальмерстон поступил так в 1848 году, и к сентябрю 1850 года работорговля в Бразилии оказалась под запретом).
Когда англичане пожелали, чтобы китайцы открыли свои порты для торговли (не в последнюю очередь для ввоза индийского опиума), они отправили в Китай флот. Причиной Опиумных войн 1840-1842 и 1856-1860 годов было, конечно, нечто большее, чем опиум. Газета “Иллюстрейтед Лондон ньюс” изображала войну 1840 года крестовым походом, несущим блага свободной торговли отсталой восточной деспотии. При этом в тексте Нанкинского договора, подписанием которого завершился конфликт, об опиуме прямо не говорилось. Вторая Опиумная война (ее иногда называют «войной из-за “Арроу”» — корабля, задержание которого китайцами явилось поводом к войне) велась отчасти за то, чтобы поддержать британский престиж (по той же причине были блокированы порты Греции в 1850 году; тогда рожденный в Гибралтаре еврей заявил, что его, британского подданного, права были нарушены греческими властями). И все же трудно представить Опиумные войны, если бы не запрет китайскими властями ввоза опиума в 1821 году (эта торговля была критически важна для финансирования администрации в Индии)[84]. Единственная выгода от приобретения Гонконга в результате войны 1840 года состояла в том, что это обеспечило фирмам вроде “Джардин-Матесон” опорную базу для контрабанды опиума. Поистине горькая насмешка над викторианскими ценностями: тот самый флот, который способствовал пресечению работорговли, использовали для расширения торговли наркотиками.
