Ознакомительная версия.
В 1884 году А.С. Фаминцын в своей работе «Божества древних славян» высказывает весьма остроумное предположение. Согласно ему, переписчики приняли за две буквы – «ьг» – одну, «ы». Читать, по мысли Фаминцына, следует не «Семарьгла», а «Сем Ярыла» (напомню, что древнерусское «Я» писалось как «ia»). Слово «Сем» Фаминцын истолковывал от древнеиталийского Semo – полубог, находя много сходств в культе италиков с одной стороны, и древних славян – с другой.
Полагаю, здесь не надо объяснять, что культ Ярила нигде, кроме сочинений мифологов «солярной» школы и пьесы Островского «Снегурочка», не имел отношения к солнцу. Ярило (украинский и белорусский Ярыла, западно-украинский и словацкий «Зеленый Юрий», Геровит или Яровит балтийских славян, Герман болгар, Japилo сербов) – это общеславянское Божество со сходными обрядностями, датами праздников и функциями. Его облик – юноша в белом одеянии, на белом коне, в зеленом венке, которого встречают весной (в двадцатых числах апреля, когда балты чествовали Пергрубия-Переплута), и старик с огромным мужским членом, которого «хоронят» летом (в начале июня, реже – на Купалу). Его праздники, особенно те, что посвящены «проводам» или «похоронам» Ярила, носят оргиастический характер, а в песнях и прочих обрядовых текстах воспевается его роль в плодородии земном и людском. Интересно, что в ряде русских регионов погребаемую летом куклу зовут не Ярилом, а Семиком, и Семиком у русских вообще называются весенне-летние земледельческие праздники, что позволяет не привлекать для трактовки приставки «Сем» италийские корни. Однако настолько архаичное и широко почитаемое Божество не нашло отражения в средневековой письменности, что позволило ряду исследователей отмахнуться от него, как от позднейшего порождения «кабинетной мифологии» – даром, что культ Ярила широко отражен в фольклоре.
На мой взгляд, к «кабинетной мифологии» стоит скорее отнести Семарьгла, это порождение описки святого Нестора и чужебесия российской интеллигенции, радостно подхватывающей любой намек на очередное «заимствование» русскими варварами у культурных[245] соседей, этого «подпоручика Киже» русской мифологии, «фигуры не имеющего», а потому и не отразившегося нигде за пределами переписывавшихся в монастырях текстов. Независимо от Фаминцына к схожей версии пришел М.Е. Соколов, да и Гальковский, хотя и высказывал «по духу времени и вкусу» идеи о «Симурге», сам признавал наиболее вероятной именно версию Фаминцына. К этому мнению рискну присоединиться и я.
Что до оппонентов, то им можно лишь посочувствовать. Им предстоит объяснить то, как и почему кочевой народ скотоводов и воинов передал земледельческим соседям неизвестного этому народу земледельческого персонажа; как и почему эти соседи произвели зверовидного чужака в Боги и воздвигли ему, века спустя, человекоподобный кумир рядом с самыми почитаемыми своими Богами, после чего немедленно, начисто и навсегда забыли.
Я же помашу на прощанье рукой «иранскому птицепсу Семарьглу», возвращающемуся в свои родные края – в область воображения историков и лингвистов.
Хотелось бы верить, что навсегда.
Глава 7. Мифы куликова поля
Если мифы о миролюбии славян, о крутости норманнов, о «защитнице» Хазарии и «ласковой матушке» Византии затемняют наше представление об истоках русского народа – то мифы вокруг Куликовской битвы затемняют наше понимание начал Российского государства. Именно на Куликовском поле Москва во весь голос заявила о себе, как правопреемнице (единственной) общерусских князей начальных времён – недаром в «Задонщине» звучат имена Игоря Рюриковича и Святослава. После Дмитрия Иоанновича великокняжеский престол уже навсегда закрепляется за Москвою. Даже разоривший обескровленную недавним побоищем, сданную предателями Москву Тохтамыш не решился «отнять ярлык» у победителя Куликова поля, и Дмитрий в завещании пишет «ДЕТИ МОИ НЕ ИМУТЪ ДАВАТИ ВЫХОДА В ОРДУ, И КОТОРЫЙ СЫНЪ МОИ ВОЗМЕТ ДАНЬ НА СВОЕМ ОУДЕЛЕ, ТО ТОМУ И ЕСТЬ». В дальнейшем московские великие князья наследуют друг дружке, не ездя в Сарай за ярлыками – то есть Московское государство добивается фактической независимости от ханов и беклярибеков.
Закономерно, что вокруг столь ключевого момента наслаиваются мифы. Часть из них довольно древняя – лет через сто-полтораста после сражения, когда окончательно стало ясно, что власть Орды более не вернется, да и сама Орда окончательно превращается в окрошку мелких ханств без надежды на восстановление, церкви потребовалось «заретушировать» своё активное сотрудничество со степными захватчиками и привилегированное положение в оккупированной стране. Первую крупную победу Москвы над ордынцами решено было изобразить, как «крестовый поход» против «поганых» и едва ли не целиком заслугу церкви.
Мифы эти, при всей очевидной научной несостоятельности, сейчас несут в массовое сознание с неослабевающей силой. Чего стоит один профинансированный патриархией мультфильм «Пересвет и Ослябя» – к счастью, вполне бездарный.
Второй волной мифов «накрыло» Куликово поле уже в XX веке, когда расцвела и заблагоухала идеология евразийства – по верному определению А.Г. Кузьмина, наиболее подлой формы русофобии. Чтоб оценить научную и моральную состоятельность этого «учения», немного отсупаю от темы – первая в разделе статья посвящена вполне типичному пассажу «крёстного отца» советского и постсоветского евразийства – Льва Гумилёва. Пассажу, посвящённому началу того страшного периода, который евразийцы пытаются обелить и представить перед нами в радужных красках «русско-ордынского симбиоза», периода, которому, к счастью, Куликовское сражение положило конец.
Увы, мы живём в странные и страшные времена – память о Куликовской битве вытравливается уже официально. Понятие «татарского ига», на радость гумилевцам, изымают из учебников, победу Дмитрия Ивановича предлагают «пересмотреть» (так и хочется выступить с предложением «перепоказать» её этим гражданам – пропорционально изменив количество и вооружение русской стороны, разумеется).
Тем нужнее эта глава.
Ещё одна Евразийская ложь
С подачи праотца нынешних евразийцев, г-на Гумилева (которого мне очень хочется называть Ахматовым, чтоб не оскорблять памяти его отца, великого русского поэта), стало модно рассуждать, что-де понятие дипломатической неприкосновенности в Европу принесли высокоразвитые и прогрессивные монголы. Что до этого понятия неприкосновенности посла дикие европейцы, и, в том числе, наши русские предки, не знали. И что зверства батыевской сволочи в русских городах, оказывается, были оправданы тем, что князья этих городов убили перед битвой на Калке, монгольских послов. И что якобы именно за это монголы называли русские города «злыми». Даже довелось почитать на просторах сети альтернативно-исторический рассказец, в котором описывается мир без монгольского нашествия – и профессия дипломата там профессия смертника, а объявление войны для посланника фактически акт самоубийства. Кстати, не такой уж и плохой бы мир вышел, сдается мне, много больше простых людей, военных и гражданских, сохранили бы жизнь, если б г-да дипломаты имели больше оснований трепетать за собственные задницы – в нашем мире безответственно-неприкосновенные.
Как обычно, ныне покойник врал. До человека была вырезана старая Рязань и Владимир Залесский, чьи князья к Калке никакого отношения не имели – и кстати, в данном случае именно монголы убили русских послов во главе с княжичем Федором. С Киевом, князь которого участвовал в убийстве послов, монголы обошлись всё же несколько мягче, помиловав воеводу Дмитра.
Имя «злой город» встречается только в русских источниках и только в отношении Козельска:
«Оттуду же ву татарЬхъ не смЬютъ его нарещи град Козлескъ, но град злый, понеже бишася по семь недЬлъ. Убиша бо от татаръ сыны темничи три. [247] Татари же искавше и не могоша ихъ изнаити во множествь трупъ мертвыхъ»[246].
Как видим, причины подобного прозвища описаны в единственном его упоминающем источнике ясно.
И что интересно, в той же самой летописи, и до Батыева нашествия, и до Калки совершенно однозначно упоминается, что о неприкосновенности послов на Руси знали:
«Посла же Володимеръ со свѣтомъ галичкых бояръ, на рѣчь е попомъ, к володимерцемь, рекы имъ: «Не имать остатися градъ вашь, аще ми не выдасте Романовичю, аще не приимете брата моего Святослава княжити в Володимерѣ». Володимерцемъ же хотящимъ убити попа, Мьстъбогъ и Мончюкъ и Микифоръ[21] и рѣша: «Не подобаетъ намъ убити посла». (…) Спасенъ же ими бысть попъ».
Обратите внимание, галицкие бояре, увещевая земляков, аппелируют даже не к священническому званию, а именно к неприкосновенности посла, которая, по всей видимости, в глазах галичан была выше неприкосновенности церковнослужителя.
Ознакомительная версия.
