Ознакомительная версия.
23 августа (5 сентября) в Портсмуте был подписан мирный договор, положивший конец Русско-японской войне. Вопреки всем ожиданиям, основным камнем преткновения на переговорах стал вопрос о принадлежности острова Сахалин, который большую половину XIX века находился в совместном владении России и Японии и только с 1875 года официально отошел к России в обмен на Курильские острова, переданные Японии9. По результатам нового мирного договора Сахалин был поделен пополам: северная часть оставалась за Россией, а южная отходила к Японии10.
Первоначально исход переговоров не удовлетворил ни Россию, ни Японию11, хотя на уровне мировой политики договор воспринимался как явная дипломатическая победа России. Главным победителем себя чувствовал Витте, который в принципе готов был уступить остров целиком, так как не верил в возможность вернуть его России в ближайшие десятилетия12. Во время конференции Витте опрометчиво признал шаткость русских претензий на остров, заявив в ответ на аргументы японской делегации об исторической принадлежности Сахалина Японии, что Россия может обойтись и без Сахалина, но из принципа его не уступит. Русской делегации с трудом удалось доказать, что это – «неофициальный» комментарий и что вносить его в протокол не следует, хотя японские представители очень настаивали13. Тем не менее в этом «неофициальном» комментарии ярко отразились противоречия в отношении имперского центра к его колониальной окраине. Сомнения в «русскости» Сахалина существовали и в правительстве, и в российском общественном мнении, и в 1905 году эти сомнения только чудом не привели к полной потере острова для России. Источником подобных сомнений являлась противоречивая имперская политика на окраинах, которая, по выражению министра финансов М.Х. Рейтерна, часто напоминала «погоню за призраками»14.
В 1840–1850-х годах расширение империи на восток происходило в основном по инициативе энтузиастов-одиночек, таких как Г.И. Невельской и Н.Н. Муравьев-Амурский. Их мотивы редко разделялись столичными бюрократами, для которых главным ориентиром внешней политики оставалась Европа15. В 1860-х годах для таких завзятых «западников», как, например, министр внутренних дел П.А. Валуев, цели российского продвижения на Восток, как «дальний», так и «ближний», также оставались загадкой. Узнав о взятии Ташкента в 1865 году, Валуев писал: «Ташкент взят генералом Черняевым. Никто не знает, почему и для чего. <…> Министерства финансов и военное недоумевают. Есть нечто эротическое во всем, что у нас делается на отдаленной периферии. Амур, Уссура, теперь Ташкент»16. Общественное мнение тоже оставалось полярным. Восторженные отзывы о присоединении новых земель (Амур как сибирская Миссисипи) соседствовали с откровенно враждебными оценками (Амур как язва империи)17.
Первоначально обсуждение значения Сахалина для империи также происходило в контексте присоединения Амура. В 1850-х годах, в период «Амурской эйфории», отношение к Сахалину как к «хранителю» стратегически значимого устья было понятно18. Однако уже в 1860-х годах в поисках незамерзающего порта на Тихом океане российские военные начали интенсивное движение на юг Приморья19, основав сначала крепость Владивосток (1860), а потом обратив взоры на острова в Японском море20. Русско-японская война стала кульминацией этого движения на юг, в результате которого Амур, северные районы Приморья (Николаевск-на-Амуре) и Сахалин постепенно утратили свое былое значение. Даже в качестве источника топлива для Тихоокеанского флота значение Сахалина оспаривалось в связи с неудобством швартовки при загрузке угля и плохим его качеством21. Поэтому неудивительно, что с 1850 года, когда Невельской впервые объявил Сахалин «русским», потребовались три раунда переговоров с Японией (в 1855, 1867 и 1875 годах) и настойчивое лоббирование со стороны генерал-губернатора Восточной Сибири М.С. Корсакова для того, чтобы уже после его смерти Сахалин наконец-то официально стал частью империи по Санкт-Петербургскому договору 1875 года.
Если имперское правительство свыкалось с мыслью о владении Сахалином долго и неохотно, то еще более неохотно оно финансировало переселение крестьян на Дальний Восток. По мысли Корсакова, заселение острова русскими поселенцами должно было стать очередным шагом в закреплении Сахалина за Россией, однако без поддержки из центра осуществить эти планы Корсакову не удалось. Хотя в апреле 1861 года правительство издало «Правила для поселения русских и инородцев в Амурской и Приморской областях Восточной Сибири», оно отказалось помогать переселенцам материально22. Финансирование переселения на Дальний Восток легло на плечи Морского министерства, что позволило переселить на Сахалин только 25 крестьянских семей23. Оставшись без экономической и социальной поддержки, крестьяне не закрепились на острове и покинули Сахалин в 1884 году24.
По мысли Корсакова, только свободными переселенцами можно было закрепить остров за Россией; ссылка преступников на Сахалин, начавшаяся в апреле 1869 года, воспринималась как вспомогательная сила25. Пока Корсаков оставался у власти, количество ссылаемых на Сахалин оставалось минимальным26. Однако после его отставки в 1871 году (а главное – после подписания договора 1875 года) ничто не мешало имперскому правительству дать полный ход планам по созданию штрафной колонии на Сахалине27. Масштабы высылки на Сахалин, начавшейся в 1869 году с «экспериментальной» партии из 800 каторжных, постоянно увеличивались, достигнув пика в 1880-х годах, когда ежегодно на остров доставлялось до тысячи каторжных обоего пола, что позволило постепенно закрыть «временные каторжные тюрьмы» в европейской части России28, избежав при этом проведения дорогостоящей тюремной реформы и строительства новых тюрем. Сахалин был необходим империи именно в качестве места ссылки и каторги, что тормозило проекты по «нормализации» административного статуса острова.
«Этот нерусский Сахалин»: каторга и проблемы интеграции острова в состав империи
В отличие от дебатов о присоединении Амура, которые по большей части вращались вокруг геополитического значения новых территорий для статуса России как великой державы, серьезное осмысление значения Сахалина началось в контексте проектирования тюремной реформы. Так же, как и в дискуссии по поводу присоединения Амура, наряду с оптимистическими заявками, что Сахалину суждено стать такой же процветающей колонией, как Мельбурн и Сидней, изначально заселенные преступниками29, раздавались и призывы оставить попытки колонизации «этого нерусского Сахалина»30. Противоречивые точки зрения отражали две полярные тенденции «имперских технологий власти», с особой остротой проявившиеся во время либеральных реформ 1860-1870-х годов. С одной стороны, центральное правительство стремилось к унификации имперского пространства и населения, рационализации управления, модернизации социальных и экономических структур, а с другой стороны – настаивало на сохранении традиционных приемов управления, среди которых децентрализация и административные методы играли главенствующую роль31. В 1860-х годах эти внутренние противоречия помешали правительству привлечь свободное население к освоению Сахалина, а после образования на острове каторги постоянно вставали на пути интеграции острова в общеимперское пространство.
Безуспешность попыток заселить Сахалин свободными переселенцами привела к тому, что процесс освоения Сахалина не удовлетворял ключевому «стереотипу» имперской колониальной политики, обозначенному А.В. Ремневым как аксиома: «только та земля может считаться истинно русской, где прошел плуг русского пахаря»32. Тюремное управление, в ведении которого Сахалин находился с 1879 года, разделяло точку зрения, согласно которой только колонизация «плугом» признавалась успешной: сосланные на Сахалин преступники должны были заниматься земледелием, а после отбытия срока наказания селились на острове как «крестьяне из ссыльных». Но, несмотря на то, что доля «крестьян из ссыльных» по отношению к каторжным и ссыльнопоселенцам постоянно возрастала, достигая к началу XX века более 8 тысяч человек, или 24 % населения33, их правовой, социальный и экономический статус оставался неопределенным34, что препятствовало успешной интеграции Сахалина в имперское пространство.
Начиная с 1895 года поток прошений и докладов о необходимости прекратить ссылку преступников на Сахалин и открыть остров для свободной колонизации все возрастал35, но для имперского правительства главное значение Сахалина продолжало оставаться в возможности использовать остров как огромную «естественную тюрьму»36. Даже в 1901 году, по словам министра юстиции Н.В. Муравьева, «Сахалин должен быть [оставаться] ничем иным, как местом отбывания высшаго уголовнаго наказания». За три года до начала Русско-японской войны министр продолжал настаивать, что «[привлечение свободных пришельцев [на остров] нежелательно, так как вольные рабочие создают опасную для ссыльных конкуренцию, а капиталисты извлекают из природных богатств острова те выгоды, которые должны быть достоянием отбывших каторгу»37.
Ознакомительная версия.
