Ознакомительная версия.
Особенно важным для определения успешности имперской цивилизаторской миссии на острове стал вопрос об отношениях между русским и аборигенным населением. Теоретически Сахалинская каторга должна была способствовать двойной цивилизаторской миссии – исправлению преступников и освоению дикой окраины. Место аборигенного населения при этом оставалось неопределенным. Например, в 1872 году имперский чиновник так представлял себе процесс исправления преступников на острове:
Сахалинские поселенцы-преступники… должны отказаться от всякой мысли о побеге и бродяжестве… обратиться к труду, к оседлой жизни, к мирным сношениям с гиляками и айнцами, которые могут сослужить им полезную службу в качестве помощников в труде и руководителей в знакомстве с местной природой. В таком положении преступник должен понять, что улучшение его участи зависит от него самого, что спасение его будущности лежит в его трудолюбии, домовитости и честности, в превращении его из человека, вредного себе и людям, в мирного гражданина63.
В этой «имперской фантазии» превращение преступника в гражданина происходило через труд и общение с аборигенами, которые оказывали цивилизующее влияние на ссыльных. Следуя практической логике, поощряемой центром, сахалинская тюремная администрация с готовностью прибегала к услугам местных гиляков, которые не только помогали ловить беглых каторжных, но и служили надзирателями в тюрьмах64. Для «имперских реформаторов» подобное положение дел представлялось неприемлемым. По словам известного ученого-биолога А.Н. Краснова, посетившего Сахалин в 1880-х годах, «ближайший и непосредственный надзор за жизнью каторжного человека, как бы низко он ни пал, нравственно все-таки более развитого, находится в руках дикаря, самого грубого и первобытного…»65 Так, вместо того, чтобы покорять дикую природу и «цивилизовывать» не менее дикое местное население, сахалинцы были отданы на откуп «дикости», что не могло не способствовать их дальнейшему отчуждению в сознании «цивилизованной» публики.
Другими словами, если практические вопросы освоения колониальной периферии ставили и местную администрацию, и центральное правительство перед необходимостью закрывать глаза на различия между разными категориями сахалинского населения, то для либеральной интеллигенции и читающей публики отсутствие четких границ и различий выступало как главный признак нецивилизованности и нерусскости. В попытках осмыслить противоречия фронтира либеральные авторы только усугубили проблему отчуждения Сахалина от империи.
Чужие среди чужих: японская оккупация и начало эвакуации
Отсутствие четких границ между различными категориями сахалинского населения представляло проблему не только для либерально настроенных профессионалов, но и для военных, которые столкнулись с практической невозможностью разграничить «чужих» и «своих» во время эвакуации острова в 1905 году. К началу XX века практика колониальных войн способствовала складыванию нового подхода к мирному населению, при котором оно рассматривалось как сумма отдельных частей (social aggregate) и при необходимости подвергалось классификации и «фильтрации»66. Уже во время оккупации Сахалина в июле 1905 года японское военное командование пыталось провести четкую границу между мирным населением и «каторжными», объявив, что жители, пойманные с оружием в руках, будут преданы полевому суду как рецидивисты, представляющие серьезную опасность как для мирного населения, так и для японских войск67. Российское военное командование только усугубило ситуацию, призывая японские войска «не церемониться» с каторжниками, которых во многих случаях было невозможно отличить от мирного населения. Например, когда японские войска провели рейд по «зачистке» бывших тюрем, основными жертвами операции стали не каторжники, а мирные жители, которые в тюрьмах искали приют и укрытие от военных действий68. Также японскому командованию не удалось с четкостью разграничить регулярные войска и дружинников, на которых японская сторона отказалась распространить действие конвенции о военнопленных. Скорее вооруженные дружинники – бывшие каторжные – попадали в категорию «рецидивистов» и подлежали уничтожению. И тем не менее до 1400 дружинников оказались в лагерях военнопленных в Японии69.
С началом эвакуации задача японского командования по классификации сахалинского населения несколько упростилась. В самом широком смысле все пришлое население Сахалина, которое до войны по разным подсчетам насчитывало от 35 тысяч до 44 тысяч человек (исключая аборигенных жителей)70, распадалось на две категории – служащих и гражданских. Служащих и их семьи (до 800 человек) японское командование согласилось эвакуировать через Японию, куда в течение августа уже были отправлены военнопленные и санитарные отряды (свыше 4000 человек). Также через Японию было разрешено вывезти сахалинские детские приюты71. С гражданским населением дело обстояло сложнее. Если до войны японское командование планировало эвакуировать всех сахалинцев на материк России, высадив их на противоположном берегу в бухте Де Кастри, то после оккупации планы командования изменились72. Гражданскому населению, которое не могло финансировать переезд, было предложено покинуть остров на японских судах и высадиться на материке Приморья. Тем же, кто мог себе позволить эвакуироваться за собственный счет, было разрешено выехать через Японию, в основном во Владивосток (более 1,6 тысяч человек)73.
Выезд сахалинцев через Японию представлял множество проблем как для самих сахалинцев, так и для японских властей, как показывает пример из архивов российского консульства в Японии. Среди выехавших с Сахалина через Японию находился один из самых зажиточных «фермеров» Южного Сахалина, бывший ссыльный, татарин Садык Гафуров74. Гафуров не только выехал сам, но и помог выехать с Сахалина двум бывшим каторжным-кавказцам, которые по пути с ним поссорились, опоздали на пароход до Владивостока и остались в Японии без средств к существованию. Вскоре оба бывших сахалинца оказались замешаны в ограблении кассы российского консульства в Хакодате и предстали перед японским судом. Российский консул В.В. Траутшольд, присутствовавший на заседаниях суда, описывал процесс как необыкновенно комическое представление с участием каторжных-кавказцев, объяснявшихся с судьей на ломаном японском языке, и японской публики, потешавшейся над незадачливыми сахалинцами и их экзотическим акцентом. При этом было совершенно ясно, что социальная и культурная дистанция между российским консулом и сахалинскими каторжными была ничуть не меньше, если не больше, чем между сахалинцами и японской публикой, что тем не менее не помешало японским судьям войти в положение сахалинцев и присудить их к минимальным срокам заключения, после чего оба вернулись обратно на остров75.
Тех, кто не мог финансировать переезд с Сахалина, японские власти сажали на баржи и в три приема вывезли с острова, высадив их на пустынный берег бухты Де Кастри на виду у русских военных, следивших за операцией с соседнего маяка. Всего высажено было до 7,6 тысяч человек, включая стариков, женщин и детей, которым своим ходом нужно было добираться до ближайшего селения Мариинска, 56 верст через непроходимую тайгу76. С точки зрения выселяемых сахалинцев, такой способ эвакуации был, пожалуй, самым неудобным. Российские власти, со своей стороны, были вполне удовлетворены решением японских военных. За две недели до высадки в докладе Приамурскому генерал-губернатору Р.А. Хрещатицкому военный губернатор Приморья А.М. Колюбакин настаивал, что, если «со стороны японцев будет поставлен вопрос о передаче на нашу территорию ссыльного элемента с о. Сахалина, чтобы было выговорено, что передача может состояться только в одном пункте, именно в Де Кастри», так как в более заселенных местах Южного Приморья «выброшенная масса преступного элемента» причинит всему населению как «нравственный», так и «материальный» вред77. Только в самый разгар высадки в Де Кастри местные власти осознали все неудобство подобного выбора и обратились к японским военным с просьбой высаживать людей в Николаевске, на что японские власти ответили отказом78.
Вообще военный губернатор предпочитал, чтобы весь «преступный элемент» перевезли «на пароходах прямо в Европейскую Россию», что более всего отвечало бы «обстановке военного времени», но такому варианту эвакуации воспротивились в Министерстве юстиции, которому с 1895 года принадлежало тюремное ведомство79. Дело в том, что после подписания Портсмутского мирного договора правительство не теряло надежды возобновить ссылку на северную часть острова и приказало задерживать сахалинцев в Приморье80, тем самым обрекая их на ненужные лишения и увеличивая число жертв.
Ознакомительная версия.
