К их числу относится статья 1183 г., рассказывающая о пожаре в столице княжества. «В том же лѣтѣ бысть пожаръ великъ въ градѣ Вълодимери, месяца априля в 13 день, въ среду, погорѣ бо мало не весь городъ, и княжь дворъ великый сгорѣ и церквии числом 32, и сборная Церкви святая Богородица Златоверхая и вся 5 верховъ златая сгорѣ».[413] Дальше летописец с бухгалтерской точностью перечисляет все, что сгорело в Успенском соборе. Это различные узорочья, паникадила серебряные, сосуды золотые и серебряные, порты, шитые золотом и жемчугом, и др. Разумеется, без наличия у киевского летописца письменного свидетельства написать такой текст невозможно.{10}
Три владимирские записи вставил сводчик киевской летописи в статью 1192 г. Все они имеют стереотипное начало — «Того же лѣта» — и рассказывают о постригах Ярослава Всеволодича, о строительстве детинца во Владимире, о рождении сына Всеволода Владимира. Не располагай летописец готовыми записями, ему бы и в голову не пришло разыскивать сведения о столь незначительных для Киева событиях.
Известия киевской летописи из других земель Руси не имеют сколько-нибудь широкой информативной наполненности и, по-видимому, являются творчеством киевских летописцев. Их интересовали преимущественно такие события, как перемещения князей на столах, поставления и смерть епископов, междукняжеские брачные связи: «Того же лѣта Смольнянѣ выгнаша от себе Романовича Ярополка»;[414] «В то же лѣто преставися епископъ Полотьскии именем Дионисии»;[415] «Того же лѣта преставися Глыбовая Рязаньская»;[416] «Въ лѣто 6686. Прислаша Новгородци мужѣ свои ко Мьстиславу к Ростиславичю, зовуче к Новгороду Великому»[417] и др.
Подводя краткий итог исследованию удельного летописания в Киевском своде конца XII в., следует отметить факт постоянного интереса киевских летописцев к тому, что происходило в других землях Руси. Собирая устные и письменные свидетельства и внося их в свой свод, киевские книжники воссоздавали широкую картину исторического развития всей огромной страны: от киевского юга до новгородского севера и от Прикарпатья до Суздальско-Залесского края. Ни с одного другого города Руси столь широкий исторический горизонт еще не просматривался.
7. Киевское летописание XIII в.
Продолжением Киевского летописного свода конца XII в. в Ипатьевской летописи есть Галицко-Волынская летопись. Это обстоятельство, обусловленное случайностью, наличием в руках составителя Ипатьевского списка именно таких летописных сводов, несколько искажает картину южнорусского летописания первой половины XIII в. Оно наводит на мысль, что в силу каких-то причин киевская летописная традиция в это время прервалась и основными информаторами об исторических событиях в Южной Руси стали галицкие и волынские летописцы.
Такой вывод совершенно не соответствует действительному положению дел. Еще М. С. Грушевский отмечал ошибочность подобного взгляда. «Летописание в Киеве продолжалось в тех же направлениях, которые определились в XII в., и хотя от XIII в. не осталось для нас местного свода, какие имеем для XI и XII вв., однако в компиляциях северных, а отчасти и в галицко-волынской летописи имеем некоторые фрагменты повестевой литературы, которые служат непосредственным продолжением летописания XII в.»[418] К таковым М. С. Грушевский справедливо относил записи во Владимиро-Суздальской летописи об усобице Рюрика Ростиславича и Романа Мстиславича, помещенные под 1202–1203 гг. Своим характером и стилем изложения эти сообщения ничем не отличаются от киевского летописания XII в., а уровень информированности о поочередном владении Киевом Романом (1202 г.) и Рюриком (1203 г.) не оставляет сомнения в том, что автором этих записей был киевлянин.[419] Подобные заимствования из киевских источников, по мнению М. С. Грушевского, идут до конца первой трети XIII в. Последним летописным произведением киевских летописцев историк считал «Повесть о битве на Калке». Потери, понесенные Киевом в битве с татарами, оказались для него фатальными. На поле сражения полег цвет киевского рыцарства вместе с князем Мстиславом.[420]
М. Д. Приселков не был уверен в том, что в XIII в. киевское княжеское летописание сохранилось как непрерывная хроника, но полагал, что какие-то записи велись в Киеве еще в 1238 г.[421]
Позже эта мысль была развита В. Т. Пашуто, считавшим, что летописание в Киеве продолжалось до самого татаро-монгольского нашествия. Он даже выделил Киевский летописный свод 1238 г., следы которого обнаруживаются в новгородских и галицко-волынских переработках, а также в некоторых позднесредневековых летописях. Проанализировав известия по истории южной Руси первых десятилетий XIII в., содержащиеся в Воскресенской летописи, В. Т. Пашуто пришел к убеждению, что ее составители пользовались сходным с Ипатьевским списком киевской летописи, доводившей свое изложение до 1238 г. Из этого источника заимствовала южнорусские известия XIII в. и Новгородская владычная летопись.[422]
В полном объеме свод 1238 г. не сохранился ни в одном из известных списков. Единственным источником, который, по мнению В. Т. Пашуто, не только подтверждает вывод о существовании киевской летописи первых десятилетий XIII в., но и пополняет ее рядом неизвестных исторических фактов, является «Historia Polonicae» Яна Длугоша (XV в.). Первым, кто поставил вопрос о необходимости изучения русских известий, заключенных в этом труде, был К. Н. Бестужев-Рюмин.[423] В последующем историки подтвердили его предположение, что в основе труда польского хрониста были достоверные русские источники. Исходя из того что Длугош не сообщил в своей истории факта занятия монголо-татарами Киева, В. Т. Пашуто высказал весьма правдоподобное предположение, что он не имел в своих руках Галицко-Волынской летописи нынешнего состава, но пользовался Киевской летописью Рюрика Ростиславича и сводом 1238 г.[424]
Из приведенного краткого историографического обзора явствует, что тема киевского летописания первой половины XIII в. не принадлежит к числу обстоятельно изученных историками. Высказанные авторами мысли нуждаются в серьезном обосновании текстологическим анализом конкретных текстов, которые вышли из-под пера киевских летописцев. При этом мы, видимо, должны смириться с тем, что на один вопрос, связанный с киевским летописанием XIII в., ответить нам не удастся. Речь идет об обстоятельствах, приведших к утрате Киевской летописи первой половины XIII в. как самостоятельного и цельного свода.
Первая киевская запись XIII в. обнаруживается в Лаврентьевской летописи в статье 1202 г. Она отличается от предшествующего ей текста не только содержанием, но и своей стилистикой. В ней, без какой-либо смысловой связи со сказанным раньше, сообщается о конфликте киевского князя Рюрика с галицко-волынским князем Романом Мстиславичем. Рассказ обнаруживает не только хорошую информированность летописца о нюансах взаимоотношений тестя и зятя, но и эффект авторского присутствия. Он знает, что Рюрик замышлял поход на Галич, но Роман упредил его. Подробно описывается, как переходили на сторону галицко-волынского князя Черные Клобуки, а также гарнизоны городов Русской земли, как киевляне открыли Роману ворота Подольские в Копыревом конце города, а он, войдя в Подолье, послал на Гору к Рюрику послов с требованием признать его права на Киев. «И отвориша ему Кыяне ворота Подольская в Копыревѣ конци, и въѣха в Подолье, и посла на Гору к Рюрикови и ко Олговичем, и води Рюрика къ кресту».[425] Конечно, так описать вступление в Киев полков Романа Мстиславича мог только киевлянин, для которого были привычными названия «ворота Подольские», «Копырев конец», «Подолье».
Судя по всему, киевская запись вставлена владимиро-суздальским летописцем в статью 1202 г. без какой-либо редакции. Он только снабдил ее ремаркой о том, что киевский стол был вручен Ингварю Ярославичу великим князем Всеволодом, правда вместе с Романом: «И посади великыи князь Всеволодъ и Романъ Ингваря Ярославича в Кыевѣ».[426]
Практически целиком киевской является статья 1203 г. о взятии Киева войсками Рюрика Ростиславича и его половецких союзников. Летописец в отчаянии от того, что сделали победители с древней столицей Руси. Случилось зло, которого, по его мнению, не было «от крещенья надъ Кыевомъ». Он подробно перечисляет потери, понесенные Киевом, говорит о разграблении святой Софьи, святой Богородицы Десятинной, а также монастырей. Грабители «И иконы одраша, а иныѣ поимаша, и кресты честныя, и ссуды священныя, и книгы и порты блаженыхъ первых князьи, еже бяху повѣшали в церквахъ святехъ на память собѣ.»[427] Кроме того, многие киевляне были истреблены, другие уведены в половецкие становища.
