Среди исследователей давно ведется спор о принадлежности повести о первом появлении у границ Руси монголо-татар и драматической битве с ними русских дружин на Калке в 1223 г. К. Н. Бестужев-Рюмин признавал ее автором очевидца из волынцев или галичан.[437] Согласно И. И. Срезневскому, в описании битвы, возможно, отразилось «сказание киевского летописца».[438] М. С. Грушевский видел в летописной статье влияние редактора, близкого Данилу Романовичу и его брату Васильку.[439] В советское время аналогичную мысль высказали Л. В. Черепнин и М. Н. Тихомиров. Главным аргументом в пользу такого вывода исследователи считали благосклонное отношение летописца к Данилу Галицкому.[440]
По мнению А. В. Эммаусского, в летописной статье 1224 г. Ипатьевской летописи отражен ряд источников. «Повесть написана участником похода и первоначально находилась в тексте Летописца Переяславля Русского, потом попала во владимирский свод Юрия II 1228 г.» и только затем оказалась в составе «общерусского летописного свода южной редакции конца XIII века». Вторым источником статьи А. В. Эммаусский считал «Повесть о Даниле Романовиче».[441] В. К. Романов, предприняв обстоятельный текстологический анализ статьи 1283 г., пришел к выводу, что в ее основу положены три источника: киевский и два галицких (сочувственных Мстиславу Мстиславичу и Данилу Романовичу).[442]
Видимо, со временем «Повесть о битве на Калке» действительно пополнилась текстами галицких летописцев, но в своей основе она имеет безусловно киевское происхождение. В пользу этого свидетельствует ярко выраженная прокиевская позиция автора повести. Перечисляя старших князей Русской земли, принявших решение о походе на монголо-татар, первым он называет Мстислава Киевского. Уважительно звучит и сообщение о гибели киевского князя: «Мьстиславъ старый добрый князь ту убьенъ бысть».[443] Черниговский князь, также погибший в этой кровавой битве, назван просто «другим Мстиславом». Особое внимание проявил летописец и к киевским потерям. «Глаголют бо тако яко Кыянъ одинѣх изгибло на полку том 10 тысяч и бысть плачь и туга в Руси и по всей земли».[444]
В Новгородской первой летописи «Повесть о битве на Калке» более пространная и, вероятно, более близкая к киевскому оригиналу, чем содержащаяся в Лаврентьевской.{11} В ней также главным действующим лицом выступает киевский князь. Когда половецкие дружины не выдержали монголо-татарского натиска и в панике начали отступать, сминая позиции русских, только Мстислав Киевский продолжал твердо стоять со своим полком. «Князь же Мьстиславъ Кыевьский, видящи таковое зло, не поступи ни камо с мѣста того, нь сталъ бѣ на горѣ над рѣкою надѣ Калкомѣ».[445]
Соорудив на берегу Калки крепость из камня и кольев, Мстислав держал оборону еще три дня и неизвестно, чем бы кончилось это неравное противостояние, если бы защищающихся не предал воевода бродников Плоскыня. Пообещав от имени татар жизнь Мстиславу и двум другим князьям, остававшимся с ним, он затем вероломно схватил их и выдал на убийство. После этого крепость русских пала, а ее защитники были поголовно истреблены.
Как бы на контрасте с мужественным поступком Мстислава Киевского, летописец сообщает о паническом бегстве Мстислава Мстиславича, князя галицкого. Переправившись через Днепр, он приказал оттолкнуть от берега ладьи, чтобы татары не смогли ими воспользоваться и продолжить преследование. Летописец не осуждает Мстислава Галицкого, но и не ищет ему оправдания.
На киевское происхождение «Повести» указывает и ее вариант, помещенный в статье 1224 г. Ипатьевской летописи. В нем, в частности содержится рассказ о съезде князей в Киеве, собравшемся для обсуждения просьбы половецких ханов оказать помощь в борьбе с монголо-татарами. Летописец знает, с какими словами обратились половцы к русским князьям и что те им ответили. Знает также, кто присутствовал на съезде и кого на нем не было. Все три Мстислава рекомендованы старейшинами русских князей, а первым в этом перечне назван Мстислав Киевский. Причину поражения русских летописец объясняет тем, что между князьями не было согласия. В бой они вступили не одновременно, чем и предопределили свой неуспех. Вину за это летописец возложил на Мстислава Галицкого, не пожелавшего уведомить двух других Мстиславов о начале сражения из-за своей вражды к ним и зависти. «Мьстиславу же и другому Мьстиславу сѣдящема во стану не вѣдущема, Мьстиславъ же не повѣда има зависти ради, бѣ бо котора велика межю има».[446]
Заканчивается «Повесть» Ипатьевской летописи рассказом о том, что после сражения на Калке монголо-татары дошли до Новгорода-Святополча, овладевая обманом русскими городами. Их жители будто бы с крестами встречали пришельцев, надеясь на обещанную пощаду, но были безжалостно истреблены татарами. «Не вѣдающим же Руси льсти ихъ, исходяху противу имъ со кресты, они же избита ихъ всих».[447] Вряд ли приходится сомневаться в том, что эта подробность зафиксирована киевским автором. Его информаторами, вероятно, были бежавшие в Киев от монголо-татар жители поросских и поднепровских городков.
Определенный интерес для выяснения первоосновы «Повести о битве на Калке» имеет ее запись в Московском летописном своде конца XV в. По объему информации она сопоставима с повестью в Ипатьевской летописи, но идеологически еще более киевская. Мстислав Романович в ней именуется не просто одним из трех старейших князей Руси, но великим князем киевским. «По грѣхом нашим приидоша языци незнаеми при великом князи Киевъском Мъстиславѣ Романовичи, внуцѣ Ростиславлѣ Мъстиславича».[448] «Видѣвъ же се великыи князь Мъстиславъ Кыевъскыи бывшее зло».[449] Несколько более выраженное в этом тексте и отношение летописца к бегству с поля боя Мстислава Галицкого. Он не просто бежал за Днепр, но сделал это «преже всѣх», а ладьи не только велел оттолкнуть от берега, но порубить и поджечь: «Повелѣ ладьи жещи, а иные сѣщи и отрынути от берега».[450]
Текстологический анализ записей «Повести», содержащихся в летописях Лаврентьевской, Ипатьевской, Новгородской первой, а также в Московском своде конца XV в., неоспоримо показывает, что все они основываются на общем киевском источнике, обработанном последующими редакторами в соответствии с их задачами. Галицкий летописец изъял из него драматический рассказ о трехдневном сражении с монголо-татарами киевских дружин под водительством Мстислава Романовича и их гибели, но зато вставил свою повесть о героизме Данила Галицкого.{12} В руках у составителей Московского свода, вероятно, были обе версии «Повести» — первичная киевская и обработанная галицкая, и они соединили их в единый текст. Суздальский вариант производит впечатление краткого пересказа киевской повести, а новгородский, по-видимому, наиболее адекватно отражает ее.
Д. С. Лихачев полагал, что рассказ о битве на Калке «чрезвычайно ценный своей точностью» и несомненно составлен ее участником. Это доказывается словами: «вся намъ по соухоу же Днѣпръ перешедшим».[451] Невозможно только согласиться с его выводом, что этот «участник» являлся галичанином. Несомненно, точностью описания битвы и последующего бегства русских дружин мы обязаны киевскому автору.{13}
О точном времени написания «Повести» сказать что-либо определенное трудно. Наличие в ней некоторых подробностей — о времени битвы русских с монголо-татарами, о числе жертв, понесенных киевскими дружинами, а также перечень князей, сложивших свои головы на Калке, — как будто указывает на то, что это случилось вскоре после самого события. В пользу этого свидетельствует и пространное введение, содержащееся в Лаврентьевской летописи и рассказывающее о полном неведении русских людей относительно этнического происхождения народа, с которым им надлежало вскоре столкнуться.
«Того же лѣта. Явишася языци их же никто же добрѣ ясно не вѣсть, кто суть и отколе изидоша, и что языкъ ихъ и которого племени суть, и что вѣра ихъ».[452]
В поисках ответа на этот вопрос летописец обращается к трудам премудрых мужей, в частности к «Откровению» епископа Мефодия Патарского, писавшего в свое время о народе, который попленит «всю землю, от востока до Ефранта, и от Тигръ до Понетьскаго моря».[453] Уверенности у летописца, что это тот самый народ, нет, а поэтому он завершает свое введение словами: «Мы же их не вѣмы, кто суть».[454]
Конечно, такое утверждение могло появиться только во время, близкое к первому нашествию монголо-татар на русские земли. Уже через 13 лет никаких сомнений в том, кем был этот народ и какой он веры, у русских людей не осталось. Галицкий летописец, редактировавший «Повесть» после второго нашествия монголо-татарских завоевателей на Русь, уже не мучился вопросом, что это за народ. Он опустил рассуждения киевского летописца на этот счет и заменил их конкретным определением пришельцев. «Приде неслыханая рать, безбожнии Моавитяне, рекамые Татаръве».[455]
