Так обстоит дело с ответом на вопрос, почему мы ведем раскопки в Египте и Судане. Не подлежит сомнению, что польское государство поступает правильно, содействуя этой работе. Почему же тогда я пустился в эти рассуждения? Думаю, что, уж коли я получил от государства деньги на поездку в Фарас, чтобы ознакомиться с ведущимися там работами и написать о них, я должен был заняться и этой стороной медали.
Письма, получаемые археологами в маленьком суданском селении, и вопрос о сардинах, подаваемых к обеду, – вот что убедило меня поговорить и об этом.
Сегодня последний день «больших работ». Кампания заканчивается, завтра рабочие разъедутся по домам. Участники экспедиции задержатся еще на несколько дней в Фарасе, начнут свертывать лагерь, обеспечат сохранность склада, в котором останутся фрески, приведут в порядок найденную керамику и фотоархив, упакуют все оборудование. Но с завтрашнего дня наступит уже тишина, никто не запоет на холме, понемногу развеется пыль.
С самого утра на холме воцаряется необычная атмосфера, настроение приподнятое и праздничное. Колонна людей, несущих полные корзины на отвалы, двигается живее, раис бегает быстрее с одного конца церкви в другой и больше обычного размахивает своей длинной палкой, которой подгоняет рабочих. Раис делает вид, что сечет их по галабиям, но удары не болезненны, это своего рода дань старине, рабочие не ставят их ему в вину.
Все работают как ошалелые. И я тоже – накручиваю фильм, меняю кассеты, делаю снимки. Небольшого роста человек с черным или, вернее, серым лицом, которого мне дали в помощь, пыхтит от натуги, таща штатив, мешок с кинопленкой и объективами или фотоаппараты. Несмотря на жару, у него на голове всегда нечто напоминающее популярные в период оккупации «намордники», то есть длинные чулки с вырезами для глаз, носа и рта, надеваемые на голову и предназначаемые для солдат, зимующих в окопах. Зачем он – рабочий на раскопках, ведущихся под палящим суданским солнцем, – носил такой намордник, я не могу понять. Быть может, Хасан считал его защитой от пыли? Я очень полюбил этого человека. Он был истинным воплощением честности и добросовестности. Всегда готовый к работе, он никогда не давал мне самому нести камеру, если я ничего не снимал. Можно было спокойно оставить на попечение Хасана всю аппаратуру и удалиться на несколько часов: он хранил ее как зеницу ока, что было нелегко в месте, где вертелось около двухсот человек. Впрочем, в лагере никогда ничего не пропадало, за исключением папирос. Видимо, на папиросы смотрели здесь как на общую собственность или считали, что коль скоро поляки всегда угощают ими (это одна из «основных» обязанностей археолога), то не грех и самому угоститься, хотя бы и целой пачкой.
Мой низкорослый помощник вообще бесподобен. Он был одним из немногих рабочих-нубийцев, которые могли объясняться по-английски, а кроме того... побывал в Польше! Хасан сразу похвастал этим. Мне трудно было поверить, но он меня убедил. Так вот, до войны Хасан работал помощником бортпроводника на самолете египетских воздушных линий. Разносил папиросы, сладости, помогал при посадке на самолет. И однажды машина, на которой он летал, направилась в Гданьск. Это произошло лишь один раз, но Хасан великолепно это помнит.
Перед дорогой в Кашм-эль-Гирбу
Хасан разбирается в технике и очень быстро освоился с моей аппаратурой. Я немало изумился, когда, желая сменить объектив в камере, потянулся к мешку, а Хасан был уже подготовлен к этому и подал мне как раз то, что я искал.
После двенадцати часов дня в церкви собирается весь состав нашей экспедиции. Завидя профессора, нубийцы удваивают темпы работы. Облака пыли, вздымающейся над отвалом, густеют. Мало что видно, только со стен в середине церкви ярко сверкает красками византийская парча. Еще около 15 корзин с песком, вынесенных с холма, и еще столько же: рабочие стремятся показать в завершение кампании образцы трудолюбия. Они не забывают также, что скоро предстоит раздача бакшиша. В нартексе (сенях) церкви обнаружен сегодня вход в подвал, подземный коридор, расположенный под собором. Из пола вынуто несколько каменных плит. Образовалось зияющее черной пустотой отверстие. Но наши люди уже забрались внутрь с электрическими фонариками и говорят, что, судя по первому впечатлению, там нет ничего интересного. Более обстоятельно подвал будет исследован лишь осенью, когда экспедиция вернется сюда, чтобы снять со стен остальные фрески.
В половине первого протяжный крик извещает об окончании работы. Внезапно обрывается монотонная песня с импровизированными в честь профессора словами, которую распевали рабочие, вынося последние корзины с песком. Ритмичное, безмятежное пение уступает место беспорядочной суматохе. Рабочие бросают корзины и мотыги и сбегаются к входу в церковь. Летят в воздух платки, чалмы, сандалии. Толпа бурлит и клокочет, все хлопают друг друга по плечам. Появление Михаловского вызывает новую овацию. Раис подбегает к нему, размахивая палкой, а приблизившись, церемонно кланяется, затем оба жмут друг другу руки. Все собираются в группу для памятного снимка у стен церкви. На первом плане профессор с женой и раис, рядом другие участники экспедиции, а за ними выстраиваются лестницей ряды рабочих, точно какая-то многочисленная футбольная команда. Снимает группу Непокульчицкий, установив аппарат на штативе: снимок, сделанный с руки, не был бы достаточно торжественным. Знак рукой, щелчок – и вот уже вновь стоит неумолкаемый гомон, так как сбоку подъезжает профессор Рогальский на ослике, подгоняя его палкой. Рабочие приходят в неописуемый восторг.
Мы отправляемся обедать, а рабочие идут в свои «хилтоны», теперь уже в последний раз. Трое владельцев шалашей деловито хлопочут, это горячий для них день: нужно угостить уходящих рабочих, а также взыскать все долги. Сегодня кредита больше не будет. Завтра перестанут существовать и сами «хилтоны». Тростниковые циновки с их стен уже закуплены казначеем экспедиции Острашом, их используют для защиты оставшихся на стенах фресок. Владельцы шалашей-кофеен носятся как ошпаренные, подавая кофе, чай и, видимо, еще кое-что, одновременно листая тетради, в которых велись записи. У двери нашего дома толчея – это Антек Остраш вместе с раисом начали выплачивать деньги. Точно подсчитываются дни работы, выслушивается мнение раиса, и наконец рабочему вручается определенная сумма, округленная бакшишем. А именно: около 30 пиастров, помноженных на число дней, проработанных на раскопках, плюс от пятнадцати до семидесяти пиастров бакшиша, а старшим рабочим – больше. Такие ставки приняты во всех экспедициях и утверждены суданскими властями. Немного, конечно, но для нубийцев это солидная сумма. Работой на раскопках они дорожат, она дает им возможность получить за зиму несколько фунтов (иногда 10), что для многих составляет весьма существенное подспорье. При условии, конечно, что этот заработок не останется в «хилтонах», что порой, к сожалению, случается. Некоторые являются на работу с сыновьями. Мне показывали человека, который получил всю сумму, заработанную им самим и сыном, но сыну дал лишь 10 пиастров.
Под вечер близ нашего дома строится колонна – люди и ослы. Это отправляются в путь жители Балланы – селения, расположенного в 30 километрах отсюда и находящегося уже на территории Египта. Их было здесь несколько десятков. Люди из Вади-Хальфы отправятся завтра, им предстоит более далекий путь. Прощание, суматоха, переклички и сборы кажутся бесконечными. Когда солнце уже склоняется низко над горизонтом, длинная колонна всадников на ослах трогается в путь на север. Люди в развевающихся галабиях едут, волоча худые ноги по песку, купаясь в багровом блеске заходящего солнца. Недалеко уедут они сегодня и будут ночевать в пути. Красивое зрелище: длинный караван, растянувшийся по песчаным барханам на фоне раскаленного неба.
У моих товарищей глаза светятся радостью. Их многомесячное отшельничество близится к концу. Вскоре они поедут в Каир, в большой город, где будут щеголять в белых сорочках с галстуками, ходить в кино, гулять при свете неоновых огней. Они уже соскучились по благам цивилизации. Я – нет. Видно, я не пробыл здесь достаточно долго. Глядя вслед исчезающим вдали всадникам, не могу отделаться от мысли о предстоящей гибели этой страны, от чувства сожаления. Так хотелось бы когда-нибудь опять увидеть Нубию, но я знаю, что это невозможно. Знаю, что уйдут под воду не только селения, пальмы, камни, памятники старины и церкви, но также и те чудесные две недели, которые я провел здесь, – столь необычные, непохожие на все другие, как мраморные стелы, покоящиеся в хмурых, каменных кладовых церкви в Фарасе.
Участники экспедиции еще вернутся сюда осенью, чтобы снять со стен остальные фрески и отправить их в свет. Половина фресок останется в музее в Хартуме, половина уедет в Варшаву. Какие? Вопрос сложный. Решено, что в первую очередь будут поделены те фрески, которые в известной мере повторяются. Стало быть, в Варшаву попадет, очевидно, часть изображений богородиц и архангелов. Но приходится считаться и с принципом неделимости ансамблей, составляющих одно целое. Так обстоит дело, например, с найденными портретами епископов. И еще один момент: памятники неповторимые, уникальные должны остаться в Судане. Задача, таким образом, весьма затруднительная: нужно сделать так, чтобы никто не почувствовал себя обделенным, чтобы все получили, что им принадлежит по праву.
