А вот ещё один факт, касающийся загадочных событий на Западном фронте: «152-й корпусной артиллерийский полк (прим. автора: 4-го стрелкового корпуса 3-й армии Кузнецова)... – подсказывает Р. Иринархов, – дислоцировавшийся в Гродно, 21 июня был поднят по тревоге и получил распоряжение выдвинуться к деревне Сониче (7–8 км от границы) и занять там огневые позиции. Около 23 часов колонна полка двинулась в указанный район» («1941. Пропущенный удар», с. 23). Как объяснить то, что 152-й артполк получил приказ выдвинуться к границе ещё до окончания совещания в сталинском кабинете и первого тревожного звонка наркома обороны Тимошенко Павлову (и, соответственно, Павлова командарму Кузнецову)?.. Историк Р. Иринархов упоминает и другой эпизод, относящийся к «хозяйству» Кузнецова: «21 июня, – пишет он, – генерал Кузнецов проверил состояние частей (27-й стрелковой дивизии уже знакомого нам 4-го стрелкового корпуса). Оценив сложную обстановку в полосе её обороны, командарм приказал два батальона 345-го стрелкового полка вывести из казарм на заранее подготовленные позиции на рубеж реки Нетта и Августовского канала, прикрыв это направление со стороны Сувалок. Об этом своём решении командующий 3-й армией не доложил в округ, опасаясь его отмены со стороны высшей инстанции» (там же, с. 33). Сообщая об удивительной (если не сказать невероятной) для сталинской Красной Армии смелости и самостоятельности командарма, приведшего якобы «без спросу» в движение по направлению к границе тысячи своих подчинённых и десятки тяжёлых орудий (а возможно, и многое чего другое) задолго до первого тревожного звонка командующему фронтом из Москвы (и, соответственно, до предупреждения Павлова самому Кузнецову), Р. Иринархов ссылается на воспоминания К.Н. Галицкого. У меня, естественно, возникают вопросы и комментарии.
Например, такого рода: а что, если командарм-3 никуда не докладывал о своих приказах подчинённым ему частям и соединениям не потому, что был «шибко самостоятельным», а наоборот – потому что твёрдо следовал указаниям «высшей инстанции»? И что, соответственно, два батальона ещё 21 июня вышли к приграничной реке не для того, чтобы её «прикрыть» (ничего они в итоге не прикрыли), а чтобы изготовиться к её форсированию... Напомню, что, по словам всё того же Р . Иринархова, соседи Кузнецова из 28-го стрелкового корпуса 4-й армии до 21 июня 1941 года проводили командно-штабное учение на тему «Наступление стрелкового корпуса с преодолением речной преграды». И что после окончания учения со столь характерной тематикой штаб упомянутого соединения сосредоточился на полевом командном пункте в районе Жабинки – т.е. в приграничном районе и «возле речной преграды» (там же, с. 25).
Думаю, что в том же ряду и пример смелых действий другого якобы «шибко самостоятельного» военачальника – генерала Захарова в Одесском военном округе: тот, напомню, уже в 23.00 21 июня «решительно» отдал приказ следующего содержания: «...1. Штабы и войска поднять по боевой тревоге и вывести из населённых пунктов. 2. Частям занять свои районы. 3. Установить связь с пограничниками» («Красная Армия в 1941 году», с. 420). «Командующему ВВС округа генерал-майору Ф.Г. Мичугину, – подсказывает Р. Иринархов, – было приказано немедленно, не дожидаясь рассвета, рассредоточить авиацию по полевым аэродромам» (там же). Уважаемый историк считает, что упомянутые «решительность» и «смелость» генерала, проявленные в ходе полного игнорирования приказов Москвы – это результат активной жизненной позиции. Мол, тот настолько сильно болел душой за своих подчинённых, что сознательно подставил голову под сталинский топор. Скажу честно: я в это поверить не могу. И уж точно я никогда не поверю в то, что подобная смелость у сталинских выдвиженцев могла проявиться практически одновременно и в столь массовом порядке. Если бы советские полковники, генералы и маршалы действительно были такими смелыми, самостоятельными и решительными, катастрофы июня 1941 года (а также многих других последовавших за нею разгромов) не случилось бы.
Подчеркну вновь: единственный вывод, который напрашивается у вашего покорного слуги, заключается в том, что целый ряд соединений (дивизий и корпусов) и объединений (армий) Красной Армии ещё до германского нападения начали выполнение каких-то заранее намеченных планов. М. Солонин (и многие другие) считают, что это были так никогда и не утверждённые планы прикрытия. Возможно, они и правы. Но тогда возникает резонный вопрос: зачем Павлову понадобилось вводить эти планы прикрытия в действие дважды – то ли в 2.00–2.30 ночи (до начала войны), то ли в 4.00–5.00 утра (уже после нападения немцев)?.. Поскольку на этот мой вопрос ответить трудно, я задам второй: а что, если вся эта, развёрнутая якобы на свой страх и риск активность осуществлялась согласно какому-то другому плану, о котором нам пока просто не известно?.. И что так никогда и не утверждённые планы прикрытия просто более или менее соответствовали общим чертам этого плана?..
Вспомним ещё один фрагмент из показаний Павлова: «Всё, о чём доложили мне командующие (прим. автора: о начавшихся немецких бомбардировках и артподготовке), я немедленно и точно донёс народному комиссару обороны (прим. автора: третий ночнойразговор?). Последний ответил: «Действуйте так, как подсказывает обстановка» («23 июня – «День М», с. 252). Вполне логичный ответ, если принять гипотезу о «козырной карте». Высшее военное руководство не может не видеть, что дело принимает совсем не тот оборот, что был обещан Сталиным, но ослушаться (пока спокойно спящего) вождя не смеет. Во-первых, а вдруг Хозяин прав и это всё же «провокация» – то есть «фальш-старт» германского нападения, которое к утру сойдёт на нет и окажется «пшиком»? Во-вторых, они прекрасно понимали, что, если – не приведи Господь! – они, как говорят американцы, вдруг «нагадят на сталинский парад», то им не сносить головы. Отсюда – и неопределённые (до абсурда!) пожелания «держать войска в руках» и «действовать по обстановке».
Скоро – когда Сталин таки был разбужен и выдал первые «ЦУ» – Жуков и Тимошенко получили возможность убедиться в своей лакейской «мудрости» и умении угадывать пожелания Хозяина. В4.20 утра в Москву ушла шифровка штаба Западного фронта, извещавшая о воздушном и артиллерийском нападении немцев. «И вот, – пишет Р. Иринархов, – в Минске раздался (четвёртый?) звонок, и взявшему телефонную трубку генерал-лейтенанту Болдину (командующий округом в это время вышел из кабинета) Маршал Советского Союза С.К. Тимошенко сказал: «Товарищ Болдин, учтите, никаких действий против немцев без нашего ведома не предпринимать. Ставлю в известность вас и прошу передать Павлову, что товарищ Сталин не разрешает открывать артиллерийский огонь по немцам. Разведку самолётами вести не далее шестидесяти километров» («1941. Пропущенный удар», с. 271).
Как объяснить необъяснимое?..
Считаю, что ближе всего к разгадке тайны этих, казалось бы, необъяснимых событий подошёл Марк Солонин в своей статье «Три плана товарища Сталина». Вкратце его точка зрения заключается в следующем. Как минимум с марта 1940 года в Генштабе Красной Армии существовал план войны с Германией, который представлял собой план проведения грандиозной наступательной операции за пределами СССР. Начиная с сентября 1940 года все варианты оперативного плана предусматривали развёртывание главных сил Красной Армии в районе так называемого Львовского выступа для нанесения удара в общем направлении на Краков—Катовице. Якобы имевшее место ошибочное «предчувствие» Сталина в отношении южного (к югу от Припятских болот) направления возможного удара немцев здесь ни при чём: с самого начала речь шла о первом внезапном ударе Красной Армии. Стратегический замысел – ударить в место, наименее защищённое немецкими укрепрайонами и наиболее благоприятное для действий больших масс советских танков. Цель – отрезать Германию от источников нефти и продовольствия и, таким образом, обеспечить её неминуемое поражение из-за отсутствия стратегических ресурсов. «Скорее всего, – пишет М. Солонин о возможной первоначально планировавшейся дате советского вторжения, – речь шла о лете 1942 года». Именно к 1942 году он относит и загадочную запись, сделанную рукой Ватутина на рассекреченной части Доклада Генштаба Красной Армии от 11 марта 1941 г.: «Наступление начать 12.6». «В какой-то момент весны 1941 г., – развивает свою мысль М. Солонин, – Сталин понял, что «оттянуть» до лета следующего года не удастся, и нанести удар первым возможно лишь в том случае, если Красная Армия начнёт наступление не позднее сентября 1941 года».
Он даже определяет временные рамки, когда было принято соответствующее окончательное решение приблизить дату нападения на Германию: не раньше 6 апреля 1941 г. – и не позже 24 мая 1941 г. Первая дата – день подписания договора о дружбе и взаимопомощи с путчистским правительством Югославии, что означало конец нормальных отношений с Германией и очередной прямой вызов Гитлеру. Была, что называется, «пройдена точка невозврата». 24 мая 1941 года – дата проведения самого загадочного совещания советского военного и политического руководства, по поводу повестки дня которого до сих пор ничего не известно. Многие историки, тем не менее, считают, что именно в этот день до командующих приграничными округами (фронтами) довели содержание бывших до сей поры абсолютно секретными оперативных планов. В другой своей работе – «23 июня – «День М» – М. Солонин несколько сужает рамки принятия упомянутого решения: теперь временной диапазон находится между 6 апреля и 5 мая 1941 года (с. 160). Последняя дата, по-видимому, выбрана в связи с тем, что именно в этот день в округа ушла некая – до сих пор засекреченная – директива Генштаба, которая, по мысли В. Суворова, как раз и ориентировала Красную Армию на подготовку к нападению на Германию и её союзников. В тот же день Сталин назначил себя премьером и произнёс знаменитую (и тоже до сих пор не найденную) «милитаристскую речь» перед выпускниками военных академий, основные тезисы которой, тем не менее, известны благодаря воспоминаниям десятков свидетелей. М. Солонин считает, что Сталину пришлось повторно приблизить дату удара по Германии, и что произошло это «в середине июня (где-то между 10-м и 20-м числами)» (там же, с. 280). Насколько я понимаю, уважаемый историк, изучивший журнал посещений Сталина и отметивший дни, когда в кабинете вождя собирались наиболее представительные контингенты высших военных, склоняется в пользу 18 июня.
