зону природных законов.
В более поздних «крестьянских» текстах – романе «Жанна» (1844) и очерке «Ночные видения в деревнях» (1851) – Санд разовьет эту концепцию, настаивая на специфичности крестьянского восприятия мистического. Только образованное сознание, рефлектирующее над религиозностью и мистикой, кодирует необычные и паранормальные природные явления как фантастические и мистические. Крестьяне же, живущие внутри природы, кодируют их совершенно иначе – как «нормальные» 359. Санд изображает крестьянское мышление в виде сложного переплетения языческих и христианских практик, своеобразного пантеизма. Именно в такой парадигме и воспринимает мир Муни, а чувствительный рассказчик и его скептический брат повествуют о странной истории Муни в логике бинарного противопоставления «рациональное vs мистическое», не свойственной крестьянам и потому как бы бессильной открыть истину.
Итак, необходимо обратиться к рассказу «Касьян» в свете всего сказанного о сюжете «Муни-Робэн» и концепции Санд. В сюжете и повествовательной технике обоих рассказов много сходного. Вместо «оперной» рамки в «Касьяне» располагается экспозиция – встреча похоронного поезда, который расценивается кучером Ерофеем, носителем простонародного суеверного сознания, как «дурная примета» 360. Она, по его мнению, и вызвала поломку тележной оси, а та, в свою очередь, сделала возможной встречу со странным Касьяном, который пытался лечить покойника. Такая экспозиция задает не только тему memento mori, но и проблему суеверий и особого квазирелигиозного восприятия мира, которая далее развивается в изумляющих охотника суждениях Касьяна. Его внешний вид и сложение описаны с помощью той же, что и у Санд, фигуры – контраста между маскулинностью и инфантильной нежностью:
«Муни-Робэн»
Когда я с ним познакомился, он был еще молод, – мужчина довольно высокого роста, худощавый, с нежной (в оригинале délicate. – А. В.) наружностью, хотя владел необыкновенной силой 361.
Не встречал я крестьянина с таким, как у него, нежным сложением 362.
Наружностью, языком и манерами он резко отличался от всех прочих поселян, хотя весь век жил в таком же состоянии невежества и нравственного усыпления 363.
«Касьян»
Странный старичок говорил очень протяжно. Звук его голоса также изумил меня. В нем не только не слышалось ничего дряхлого, – он был удивительно сладок, молод и почти женски нежен 364.
Его речь звучала не мужичьей речью: так не говорят простолюдины, и краснобаи так не говорят. Этот язык, обдуманно-торжественный и странный… Я не слыхал ничего подобного 365.
Со спины Касьян показался рассказчику мальчиком, и в описании его внешности, при всех различиях с Муни, все же важно отметить повторение эпитета «нежный», связанного и с инфантильностью. В облике и поведении Муни исследователи также отмечают акцентированную женскость (Муни нежен, не пьет, не посещает кабаков, игнорирует женщин), из чего Н. Мозе заключает, что Санд проблематизирует пол героя: непонятно, колдун он или колдунья. Припадки Муни Мозе трактует как истерию, которую в XIX в. считали прерогативой женщин, и не дает ей адекватной интерпретации 366. Мне же представляется, что Муни – мужской вариант образа андрогина, ключевого для зрелой прозы Санд, начиная с середины 1830‐х гг. 367 Маскулинность Муни размывается и осложняется женскими чертами, чтобы подорвать авторитетный дискурс, предписывающий мужчинам и женщинам строго определенные социальные роли и тип поведения, неравенство мужской и женской любви (рассказчик подчеркивает, что Муни не ревновал жену и был «чужд диких предрассудков насчет супружеской чести», т. е. отрицал предписанное в ситуации адюльтера поведение). Примечательно, что этот важный мотив Санд появляется и в тексте о крестьянах.
У женской нежности тургеневского Касьяна, конечно же, нет этого подтекста, и объясняется она иначе: инфантильность и феминность Касьяна подчеркивают его обособленность от всех остальных крестьян, которые работают в поле. Ослабленная маскулинность выводит Касьяна из ряда типичных мужиков и вводит в разряд странных, «юродивых». Отметим здесь и то, что в славянском фольклоре образ святого Касьяна наделяется демоническими коннотациями 368.
Развитие охотничьего сюжета в обоих рассказах также имеет важную точку пересечения. Повадки Касьяна, который странно ведет себя в лесу, передразнивает птиц, но не разговаривает с рассказчиком, напоминают о способности Муни входить в контакт с животным миром и управлять им (смысл этого контакта у Санд и Тургенева разнится). После того как охотник у Тургенева возвращается в деревню с одним коростелем, Касьян серьезно объясняет ему, что отвел от него всю дичь, «заговорил» ее, чему рассказчик не верит. Далее в рассказе эта мотивировка никак не поддерживается и смысловая неопределенность по этому поводу не нагнетается. Вся недосказанность переключается на девочку Аннушку, о родстве которой с Касьяном читатель узнает сначала со слов Касьяна, потом рассказчика и наконец Ерофея. Хотя прямо ничего не названо, вероятность трактовать Аннушку как дочь Касьяна крайне высока, и у читателя не остается почти никаких сомнений в этом, поэтому о классической неопределенности тут говорить не приходится 369. Рассказ Санд также оканчивается семейной проблемой – возможным любовным треугольником.
Таким образом, рассказ о Касьяне строится из тех же сюжетных блоков, что и у Санд: сначала экспозиция, задающая тему фантастического и суеверий, затем оба рассказчика знакомятся с главными героями через ситуации помощи, оказанной им обоими крестьянами; далее следуют эпизоды на охоте, в которых раскрывается характер персонажа и его сверхъестественные способности; наконец, в финале оба текста проблематизируют матримониальное положение Муни и Касьяна, загадывая последнюю загадку.
Н. Л. Бродский, впервые описавший сектантский подтекст рассказа, считал, что возводить его отдельные элементы к текстам Санд уже не имеет смысла 370. Однако в комментариях Бродского к рассказу не нашлось места «сектантскому» объяснению веры Касьяна в его способность «заговаривать» птиц и зверей, его пантеистического отношения к природе. Очевидно, что в мировоззрении бегунов этот элемент отсутствует 371. Тем с большей вероятностью можно говорить о том, что мотив может восходить к «Муни-Робэн» 372. Намекая на сектантство, Тургенев использует те же, что и Санд, неопределенные мотивировки для представления странных событий, и это не может объясняться только цензурным запретом говорить о сектантах (ср. слова Тургенева в письме к Феоктистову о том, что в тексте много недосказанного «поневоле» 373) и связано с поэтической логикой таинственного 374. Если у Санд сюжет движется благодаря поиску рациональных объяснений для загадочных событий, то у Тургенева ту же роль играют намеки на принадлежность Касьяна к секте, из которых вырастает сюжет при отсутствии внятной фабулы. Сектантство Касьяна выполняет такую же функцию поэтизации крестьянского мышления, что и сверхъестественные способности Муни. За общностью приема, однако, просвечивает местный колорит: если у
