Препровождая письмо Оленина императору Александру, бывшему тогда в Вероне, граф Милорадович, не спросив Лабзина, приложил и свою записку, в которую внес и все городские сплетни [356]. Лабзин оспаривал справедливость сделанного на него доноса и просил суда.
«Я не знаю, — говорил он [357], — как описал A.Н.(Оленин) сие происшествие, но по воспоследовавшему со мною несчастью могу заключить, что оно описано не точно так, как было, и несчастье мое так велико, что я имею право просить, чтобы сие дело было исследовано. Мы не одни с A.Н.(Олениным) тут были; пусть скажут другие, как что было, и, хотя по пословице: «Les absents ont toujours tort», при всем том я уверен, что найдутся некоторые, которые не захотят торговать своими совестями и даже присягнут в том, что никакого дерзкого, тем паче буйного поступка от меня не происходило и никаких оскорбительных речей ни на чей счет произносимо мною не было, как то, по-видимому, донесено Его Величеству, особливо ежели ваше сиятельство, для достижения истины, примете на себя труд или поручите доверенной вами особе председательствовать в том собрании, в котором сие разыскание предпринято было бы.
«По крайней мере сие сходбище наше или так назову пробу будущего собрания, столь же мало можно назвать академическим собранием, сколько пробы и репетиции представляемых на театрах пьес не почитаются самыми спектаклями, хотя и на оные те же актеры собираются; но сверх слов, принадлежащих к самой пьесе, говорятся иногда и другие речи и происходят действия, к самой пьесе не относящиеся. Так и y нас разговоры сии происходили не в формальном заседании, так что иные сидели, другие стояли, иные ходили, и самые речи президента показывают, что он не почитал сего сходбища нашего за формальное академическое собрание».
Тем не менее 20 октября 1822 года последовал указ Сенату, в котором было сказано: «Вице-президент академии художеств действительный статский советник Лабзин отставляется от службы». — Князю A.Н.Голицыну повелено было сделать выговор Оленину [358] за неумение сохранить порядок в заседании и недонесение начальству, а гр.Милорадовичу приказано выслать Лабзина из столицы в деревню с запрещением выезда из нее без особого на то разрешения [359]. — «Если же, — писал кн.Волковский графу Милорадовичу [360], — не имеет он никакого нигде поместья, то, по сношению вашему с управляющим министерством внутренних дел, избрать один из уездных городов отдаленной губернии для жительства его и отослать туда под особенный надзор, с запрещением выезжать из оного без особого на то Высочайшего разрешения».
Никаких поместий y Лабзина не оказалось, и граф Кочубей избрал местом ссылки город Сенгилей, Симбирской губернии, преимущественно окруженный татарским населением, и коего полициймейстер (бывший улан, по имени Дзичканец) пользовался репутацией очень строгого человека... «Высылка этого человека, — писал Кочубей, — составляет теперь предмет всех разговоров и, можно сказать, что никто этим не удивлен» [361].
Более всех удивлен был сам Лабзин, когда, 7-го ноября, узнал от графа Милорадовича о несчастии, его постигшем. Все случившееся он приписывал интриге Мартоса, желавшего и надеявшегося получить его место. Едва дотащившись до своей квартиры, Лабзин написал письмо Милорадовичу, в котором сообщал, что не имеет никаких средств для отъезда. Положение его в этом отношении было действительно безвыходное, и обстоятельства сложились так, что мнимый недруг его первый пришел к нему на помощь.
«Узнав вчера от вас, — писал A.Н.Оленин А.Г.Ухтомскому [362], — что А.Ф.Лабзин, при крайнем его несчастии, находится в крайней будто бедности, я решился ему помочь по долгу христианскому, несмотря на великое огорчение, которое он мне нанес необдуманным своим поступком, и на многие другие огор-чения. Бог с ним! Он теперь несчастлив, и другого я в нем не вижу. И так, вот расписка моя в жаловании моем на 300 руб., ибо денег y меня теперь нет. Возьмите сию сумму посредством сей расписки y Д.И.Воробьева и отдайте А.Ф.Лабзину; но с тем, чтобы как он, так и его близкие отнюдь бы не знали, от кого сии деньги присланы. Скажите, что вы их нашли для него, а отдаст их, когда захочет. Я надеюсь на вашу честность и уверен, что вы меня не огласите. Прошу мою записку тотчас истребить».
Получив деньги, Лабзин так и не узнал имени своего первого и самого искреннего благотворителя. Вслед за тем кн. A.Н.Голицын, имевший всегда от государя некоторую сумму денег для раздачи бедным, прислал ему 2 т. руб. на путевые издержки [363]. Знакомая г-жи Лабзиной девица принесла ей 800 руб., а бывший ученик академии - 200 руб., и с этими деньгами Лабзины отправились в путь.
Сборы в дорогу были непродолжительны и в 2 часа пополудни 13 ноября Лабзин выбыл из академии с женою Анной Евдокимовной и с воспитанницей Софьей Мудровой. В квартире его с вещами и мебелыо остались на временное жительство сестры его Анна и Елизавета Федоровны Лабзины [364]. Граф Милорадович прислал коляску настолько плохую, что в ней нельзя было доехать и до Царского Села. Один из приятелей дал свою карету, в которой Лабзин с семейством и сопровождавший его полицейский офицер и отправились в путь. В Тверь приехали, когда Волга стала, но переезжать по льду еще было пельзя. Hа утро лед был прорублен, экипажи перевезены на пароме, а путешественники перешли по льду. Под Москвой верстах в двух от ст.Черные-Грязи карета опрокинулась в ров; с Лабзиным случился припадок падучей болезни, а его супруга повредила себе ногу, и ее пришлось нести на руках до самой станции. В Москве все семейство Лабзина остановилось y его приятеля, известного доктора Мудрова, обязанного Лабзину помощью во время студенчества и занятий за границей. Будучи масоном, Мудров был связан долголетней дружбой с Лабзиным и передал ему на воспитание свою племянницу [365], с которой Александр Федорович и приехал теперь в Москву. Мудров приготовил комнаты в своем доме для принятия гостей, испросил разрешение иллюминовать свой дом, встретил приезжих на крыльце с низким поклоном и оказал первую медицинскую помощь супруге Лабзина [366].
На следующее утро к Мудрову явился полициймейстер, потребовавший, чтобы гости его немедленно выехали из первопрестольной столицы. Ни состояние здоровья супруги Лабзина, которую носили по комнате в креслах, ни порча кареты, требовавшей починки, не были приняты в уважение, и Лабзина гнали из Москвы, как заразу. Заменив карету двумя санными повозками, изгнанники отправились в дальнейший путь. На третий день они дотащились, почти по голой земле, до Владимира. Клязьма встала, но переехать по льду было еще нельзя, и губернатор разрешил Лабзину отдохнуть в городе двое суток [367].
В начале декабря Лабзии прибыл в Симбирск, где был встречен довольно сочувственно. «Вообще, — писал он кн.Голицыну [368], — в моем несчастии я счастлив: меня привел Господь в такую губернию, которая отличается, кажется, согласием населяющих ее, — одного письма знакомого мне довольно было, чтобы всех расположить ко мне дружески. Многие просили полициймейстера уведомить их тотчас, как я приеду, и потому, лишь я въехал, стали являться ко мне люди с вопросами о моих нуждах и с предложением услуг своих. Некоторые даже ожидали меня в том трактире, где мне пристать надлежало. Но все это в губернском, а не уездном городе, из которых в одном, здешней же губернии, я не нашел ни калача, ни простого пива. Губернатор (которого вообще здесь хвалят) показался и мне человеком добродушным. Он, думая, что я сам местом жительства моего выбрал г.Сенгилей, удивился тому и, рассказывая мне о невыгодностях оного, предлагал даже ходатайство свое об оставлении меня в Симбирске, предполагая поводом к тому, что грузинские князья, присланные также к нему, и некоторые, без сомнения, опаснее меня живут в Симбирске. Но я, опасаясь, чтобы благорасположение ко мне добрых сердец не раздражило паче сердца моих гонителей, просил его сего не делать».
Из Сенгилея Лабзин отправил кн.A.Н.Голицыну письмо, в котором просил «приголубить» сопровождавшего его полицейского офицера, оказавшего многие услуги во время путешествия, и, повергая себя милосердию государя, просил ходатайства о сложении с него «тягостного гнева» императора.
В Сенгилее Лабзин и его супруга поместились в избе, состоявшей из одной комнаты, имевшей аршин восемь в квадрате, рядом с кухней, «откуда чад и тараканы беспокоят нас» писал он [369]. При 13 градусном морозе они сидели в нетопленой комнате и дрогли, не потому, чтобы дров не было или купить их было не на что, а потому, что труба лопнула, и поправить ее было некому. He говоря о том, что во всем городе не было архитектора, но даже каменщика, печника и трубочиста. За печником пришлось посылать за 35 верст к помещику, чтобы починить трубу и, в ожидании его приезда, дрогнуть. В Сенгилее можно было получить тогда многое даром, но за то часто и за деньги нельзя было достать того, что необходимо для самых первых потребностей жизни. Симбирский помещик Петр Петрович Тургенев, по старинной масонской связи прислал Лабзину воз домашних и другой лекарственных припасов, без которых обходиться было трудно. Когда, вскоре после приезда в Сенгилей, Лабзин занемог, то за доктором пришлось посылать в Симбирск; он приехал на другой день, прописал лекарство, но в городе не было аптеки, и надо было снова посылать в Симбирск. Таким образом прошло несколько дней прежде, чем можно было оказать первую помощь больному. Сравнивая свое прежнее положение с настоящим, Лабзин находил, что дешевизна в Сенгилее хуже дороговизны в каком-нибудь другом городе.
