И еще одна черта личности Владимира выпукло проступает в послании Бруно — живая, действенная любовь князя к конкретному человеку. Он тревожится за своего гостя, сострадает ему и — склоняется перед его духовной свободой. Не забудем при этом, что речь идет о римском епископе. Однако Владимир не видит для себя ничего зазорного в том, чтобы участвовать с ним в одном богослужении и оказывать покровительство ему самому и основанной им Печенежской епархии. Очевидно, что эти два человека разговаривали на общем языке веры[135]. Великий князь русский, шурин византийского императора и хранитель мощей святого Климента, был свободен от конфессиональных предубеждений более позднего времени[136]. Оберегая степные рубежи Русской земли, он ощущал себя защитником единого христианского мира — той Европы, которая еще не прочертила внутри себя гибельных религиозно-конфессиональных и культурно-цивилизационных границ.
Глава 9.
ВНЕШНЯЯ И ВНУТРЕННЯЯ ПОЛИТИКА ВЛАДИМИРА ПОСЛЕ ПРИНЯТИЯ ХРИСТИАНСТВА
Языческая Русь на всем протяжении своего существования была довольно мощной военной державой, — одно только это и придавало ей определенный политический вес в отношениях с цивилизованными государствами Запада и Востока. Но после 988/989 г. ситуация в корне изменилась, и Русская земля обрела высокий международный статус прежде всего как суверенная христианская страна, спаянная династическим союзом с Византией. В связи с этим целесообразно будет начать обзор внешнеполитической деятельности Владимира с русско-византийских отношений, хотя надо сразу сказать, что в конце X — начале XI в. они проявились несравненно заметнее в идеологической и религиозно-культурной областях, чем в государственно-дипломатической практике обеих стран.
На политическом уровне принятие Русью христианства не только не упростило, но, пожалуй, даже усложнило традиционные отношения, сложившиеся между ней и Византией в X столетии. С одной стороны, крещеная Русская земля пополнила число «подданных и друзей» империи, каковыми в разное время считались около десятка или дюжины окрестных стран и народов, признававших, более или менее формально, церковно-политический протекторат византийского «императора православия».
С другой стороны, Русь вошла в «Византийское Содружество Наций» (по терминологии Д. Оболенского) при уникальных обстоятельствах, на особых условиях и, главное, с ясно выраженным стремлением не допустить ни малейшего стеснения своей национальной жизни. Мы видели, с какой настойчивой последовательностью Владимир отстаивал самостоятельность Русской Церкви. С неменьшим упорством он ограждал от гегемонистских притязаний Византии независимость русской политической (великокняжеской) власти.
Несомненные доказательства тому предоставляет нумизматика. Если первыми своими монетами (златниками и сребрениками I типа) Владимир еще всецело подражает византийскому солиду, чеканя на их лицевой стороне свое изображение в царских одеждах, а на реверсе — оплечный образ Христа-Пантократора (Вседержителя), то на монетах последующих выпусков (сребрениках II—IV типов) источник политического суверенитета великого князя подчеркнуто явлен не в дарованных Владимиру императорских инсигниях (знаках царского достоинства), но в местной государственной традиции. Князь-кесарь изображен восседающим на столе; надписи в свою очередь акцентируют внимание на этом предмете: «Владимир на столе», «Владимир на стле, а се его сребро». В данном случае налицо осознанное отступление от византийского образца (для византийских монет изображение императорского трона не было характерно){146}, с целью зафиксировать значение великокняжеского стола как важнейшего атрибута власти, символа ее политической самостоятельности и самодостаточности, равночестного со скипетром и державой византийского василевса.
Монеты князя ВладимираБолее того, русская государственная атрибутика (языческая по своему происхождению) почти полностью вытесняет даже христианскую символику: изображение Христа исчезает, нимб (символ царского величия) перекочевывает на голову князя, а место Христа занимает родовой знак русских князей — пресловутый «трезубец», то есть летящий вниз сокол со сложенными крыльями. По сути — это не что иное, как наглядная политическая декларация: Владимир владеет великокняжеским столом — достоянием «отцов и дедов» — исключительно в силу своей принадлежности к правящей династии. Византийскому василевсу с его верховными прерогативами над союзными империи «архонтами» в этой доктрине просто не находится места.
Возможно, тогда же Владимир перестал делать акцент на «подаренном» титуле кесаря и предпочел ему добытое с бою звание великого кагана Русской земли, с каковым титулом он и остался в памяти русских людей XI в.
Неизвестно даже, признавал ли Владимир главенство императора хотя бы в идеальном, «метаполитическом» плане, что должно было выражаться в обязательном поминании имени василевса на православной литургии. Впоследствии русские князья нередко смотрели на эту обязанность как на ущемление своего политического суверенитета, и мы знаем случай, когда в начале 90-х гг. XIV в. великий князь московский Василий I официально запретил поминать византийского императора в русских храмах на том основании, что «у нас есть Церковь, но нет императора»{147}. Если вспомнить о высылке Владимиром высшего греческого духовенства из Киева в Переяславль, то очень может статься, что имя Василия II также не упоминалось на богослужениях в Десятинной церкви.
Вследствие неуклонного стремления Владимира к церковно-государственной самостоятельности отношение византийского правительства к крещеной Руси в целом продолжало оставаться настороженным. Составленный в 991—995 гг. византийский военный трактат De castrametatione («Об устройстве лагеря») рекомендует василевсу наладить военную разведку на территории Болгарии и еще ряда придунайских и припонтийских стран — «так, чтобы не оставался скрытым от нас никакой их замысел». Далее автор поясняет, что «не только относительно болгар надлежит иметь таких соглядатаев доместику и пограничным стратегам, но и относительно остальных народов, как то: печенеги, турки [венгры] и росы, чтобы нам ведомы были все их замыслы». Отсюда видно, что русский шурин Василия II не пользовался безусловным доверием в Константинополе.
Смерть Анны, случившаяся согласно Повести временных лет в 1011 г.[137], могла способствовать дальнейшему охлаждению русско-византийских отношений (в это время, наверное, и последовал выпуск «антивизантийских» сребреников II—IV типов). Некоторые историки в связи с этим пишут даже о резкой переориентации Владимира на контакты с европейскими странами — Германией и Польшей{148}. Но все-таки серьезных трений между Византией и Русской землей, по всей вероятности, не возникало. Политическая конфронтация с империей могла невыгодно отразиться на русской торговле с Константинополем, которая по-прежнему оставалась важной частью экономической деятельности княжего двора и городского купечества Русской земли. Сознавая это, Владимир умело использовал религиозный фактор в торговых отношениях с греками, ставшими отныне одноверцами с русами. Как явствует из одного сообщения Скилицы, прежние русско-византийские договоры были пересмотрены в сторону расширения привилегий для крещеных русских «гостей» в Византии — теперь они могли вести свои дела в Константинополе круглый год, тогда как раньше русы-язычники должны были в обязательном порядке покидать столицу империи до наступления зимы{149}.
В свою очередь Василий II хорошо понимал, что в долгосрочной перспективе отдельные уступки и потери в отношениях с киевским князем многократно искупаются стратегической выгодой от союза с ним. Оттолкнув от себя Владимира как непокорного вассала, вступив с ним в затяжной конфликт, император только бы усилил международную изоляцию Византии, и без того охваченной со всех сторон раскаленной дугой внешних угроз, исходящих от западноевропейских государств, кочевых народов Северного Причерноморья, славянских держав Балканского полуострова и мусульманского мира. Однажды сделав ставку на русскую военную помощь, Василий II остался верен этой политической линии и после подавления восстаний обоих Вард. М.В. Левченко совершенно прав, говоря, что политические и военные успехи знаменитого Болгаробойцы[138]были бы невозможны без русского военного корпуса{150}, который недаром же постоянно находился в составе византийской армии в продолжение всей второй половины царствования Василия II (до 1025 г.). Тот же военный трактат De castrametatione свидетельствует, что русы были частью гвардейской элиты и в походах всегда состояли при особе императора. Сражаясь обыкновенно пешими, они лишь иногда, для быстроты передвижения, садились на коней.
