истреблена, сотни захваченных пленных повешены на пальмах или обезглавлены. Арабы не знали, как благодарить Аллаха за то, что Он спас их от рук свирепых «маджусов» (буквально, огнепоклонников, то есть язычников).
Византийский император Михаил III (842–867) воспринял эти события как сигнал к постепенному пересмотру отношений с каганом русов. Как свидетельствует патриарх Фотий в одном из своих посланий, договор 839 года фактически был расторгнут Михаилом в одностороннем порядке. «Русские» купцы в Константинополе начали подвергаться различного рода притеснениям.
Это был недальновидный поступок перед лицом нараставшей арабской угрозы, которая заставляла сосредоточить все наличные силы Византийской империи на востоке, в Сирии. В 859 году ромейское войско терпит страшное поражение под Самосатой (на западном берегу Евфрата); сам Михаил, по словам Продолжателя Феофана, «с трудом спасся, бросив шатры и всё имущество». Следующим летом Михаил вновь лично ведёт на врага свежие силы армии и флота. Охранять столицу остаётся лишь небольшой гарнизон.
Таврические русы немедленно используют благоприятную для них ситуацию.
18 июня 860 года, в закатных лучах солнца, воды Босфорского пролива зардели сотнями кроваво-красных парусов (в разных источниках указана цифра от 200 до 360 «русских» ладей, атаковавших Константинополь). Никто в городе не ожидал нападения. Патриарх Фотий пишет, что русы нахлынули «так грозно и так быстро…, как морская волна». Их ладьи прорвались даже в «иерон» («святое место») — внутреннюю бухту Золотого Рога, обыкновенно перегороженную гигантской цепью на поплавках. Город охватила паника. По словам Фотия, вместе с наступлением ночи «мрак объял трепетные умы и слух отверзался лишь для одной вести: „варвары уже перелезли через стены города, город уже взят неприятелем“».
Разбив лагерь под стенами ромейской столицы, русы занялись грабежом окрестностей. Загородные виллы, дворцы и монастыри были преданы огню. Набегам подверглись даже Принцевы острова, в ста километрах от Константинополя. Лютая жестокость «народа рос» привела ромеев в оцепенение: «Он разоряет и губит всё: нивы, пажити, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех сражая мечом, никого не милуя, ничего не щадя… Некоторых колодезей и водоёмов нельзя было распознать, потому что они через верх наполнены были телами…» (патриарх Фотий).
Покончив с грабежами, русы приступают к осаде. Осадной техники у них нет, но при помощи подручного инструмента они роют подкопы под стены и пытаются возвести вровень со стеной земляную насыпь, способную заменить штурмовые приспособления.
«Город едва не был поднят на копьё», — свидетельствует Фотий.
И вдруг, после трёх недель осады, русы садятся в свои ладьи и исчезают так же быстро, как и появились. Фотий в своём послании объясняет чудесное спасение столицы тем, что вокруг городских укреплений был совершён крестный ход с Пречистой Ризой Богородицы.
Однако столь убедительная демонстрация силы заставляет Михаила III пойти на попятный и заключить с русами новый договор, согласно которому русы получали торговые льготы и возможность беспрепятственного найма на императорскую службу [83]. Ради этого многие русы соглашаются принять крещение. Всего два года спустя святой Кирилл (Константин) встретит в Херсонесе русина, у которого будут на руках Евангелие и Псалтирь, написанные «русскими письменами», по всей вероятности, — глаголицей.
В глазах ромеев принятие «варварами» крещения равнозначно признанию ими вассальной зависимости. Патриарх Фотий в окружном послании 866–867 годов уже отзывается о страшных русах как о союзниках и подданных империи: «…В настоящее время даже и они променяли эллинское и нечестивое учение [язычество], которое содержали прежде, на чистую и неподдельную христианскую веру, с любовью поставив себя в чине подданных и друзей наших… И до такой степени разгорелись у них желание и ревность веры, что приняли епископа и пастыря и лобызают верования христиан с великим усердием и ревностью».
С этого времени в «Перечне епископий» (Notitiae Episcopatuum) Константинопольского патриархата появляется «митрополия Русская». Впрочем, ни имени первого «русского митрополита», ни сведений о местонахождении его кафедры византийские источники не сохранили.
Часть третья
Единственный
По прошествии десяти недель пребывания в доме Миллера Шлёцер серьёзно задумывается о своём положении.
Итак, он вплотную приблизился к тому, чтобы заняться обработкой русской летописи. Шлёцер знает, что он не первый, кто берётся за рукоять плуга в надежде вспахать необъятное поле русского источниковедения. Но ему также известно, что его предшественники едва оставили на целине несколько борозд. Он безошибочно чует их главный изъян как учёных — мало кто из них прошёл школу историко-филологической критики. Один Байер виртуозно владел её приёмами, однако он не применял их к русским летописям.
Русских знатоков истории, собирателей рукописей, Шлёцер даже не берёт в расчёт. Все эти монахи, писари — «люди без всяких научных сведений, которые читали только свои летописи, не зная, что и вне России тоже существует история, не зная кроме своего родного языка ни одного иностранного, ни немецкого, ни французского, ещё менее латинского и греческого…».
Среди этих людей Шлёцер, четыре года проучившийся в школе Геснера и Михаэлиса, упражнявшейся в научной критике на классиках и Библии, чувствует себя хоть и не первым, но — единственным.
Работая всю зиму за троих, он приходит к выводу, что «если дровосек может нарубить полсажени дров в день и получает за то восемь грошей, то другой, если он справляется с целою саженью, потому ли, что он прилежнее, или искуснее, или по природе проворнее, должен получать шестнадцать грошей».
Однако выясняется, что с этим не все согласны.
Шлёцер ещё только начинает постигать академические порядки, но уже чувствует, что они в весьма малой степени отвечают его образу мыслей и, главное, его надеждам.
В царствование Елизаветы Петровны Академия формально возвышена на степень государственной коллегии, которая именем государыни давала указы. Денежные средства на её содержание увеличены. Нигде в Европе нет более богатого и высокопоставленного учёного общества. Но всякое общество, как говорят при дворе, должно быть управляемо. А потому на шею академикам посажена канцелярия, в которой неограниченно царит президент с двумя советниками, секретарём и писарями. Собственно учёные члены Академии составляют конференцию, и деятельность их ограничивается исключительно научными предметами. Денежными делами заведует канцелярия: она заключает
