Эти слова достойны друга и единомышленника Пушкина.
И Матюшкин, и Кокрен с большим сарказмом описывают энергичную деятельность православных миссионеров на анюйском торге.
Кокрен:
"Когда люди собрались в большом амбаре, куда уже были внесены иконы и алтарь, поп стал крестить обоих мужчин заодно с женщинами и тремя детьми. Вместо того чтобы просто окропить их водой, он заставил всех обнажиться до пояса и при температуре минус 35 градусов (по Реомюру) прыгать в большой чугунный котел, наполненный талой водой, а в довершение всего еще и омыть ноги в этой же самой холодной воде. Я искренне сочувствовал женщинам и детям: их длинные волосы немедленно превратились в сосульки. Торжественная церемония закончилась тем, что всем новообращенным повесили на шею по крестику и объяснили каждому в отдельности, как ему следует произносить свое новое имя".
Матюшкин:
"В назначенный день собралось в часовне множество народа, и обряд начался. Новообращенный стоял смирно и благопристойно, но когда следовало ему окунуться три раза в купель с холодной водой, он спокойно покачал головой и представил множество причин, что такое действие вовсе не нужно. После долгих убеждений со сторо-{185}ны толмача, причем, вероятно, неоднократно упоминался обещанный табак, наконец чукча решился и с видным нехотением вскочил в купель, но тотчас выскочил и, дрожа от холода, начал бегать по часовне, крича: "Давай табак! Мой табак!" Никакие убеждения не могли принудить чукчу дождаться окончания действия; он продолжал бегать и скакать по часовне, повторяя: "Нет! более не хочу, более не нужно! Давай табак!"
Иные чукчи всерьез сердились, когда выяснялось, что поп отказывается крестить их по второму разу. Попы, как и шаманы, были для них энгенгылынами, то есть колдунами.
Стоит, пожалуй, уточнить наше представление о Кокрене. Вот он щеголяет в новом, с иголочки, национальном одеянии одулов, подаренном ему Врангелем к Новому году. Ночлег на анюйской ярмарке он выбрал себе в полном соответствии с этим костюмом конечно же в чуме: "Я чувствовал себя большим должником своего хозяина-одула. Под его крышей я провел время очень приятно. Он был страстным и искусным шахматистом. Способ, каким он обращался с шахматами, не отличался от обычного. Я играл в шахматы с якутами, эвенками и одулами, и только чукчи потешались над тем, что кто-то может проводить время за такой некудышней игрой". Из этих слов вовсе не следует делать заключение, будто Кокрен не разделял романтического восхищения Матюшкина чукчами. Правда, первая книга Фенимора Купера увидела свет как раз в то время, когда они были на анюйской ярмарке, но, как и Купер, Кокрен и Матюшкин были воспитаны на книгах Вальтера Скотта. Во время народных игр чукчей Рыжий стоял рядом с Матюшкиным, и восхищение молодого мичмана - это восхищение и Кокрена: "По данному знаку началась скачка, причем равно надобно было удивляться необыкновенной быстроте оленя и искусству управлять сим животным и поощрять его. Кроме выигранных наград победители заслужили всеобщее одобрение и особенную похвалу своих соотечественников, а последнее, казалось, было им всего дороже.
После того бегали взапуски, - в своем роде странное, замечательное зрелище, потому что чукчи остаются притом в своей обыкновенной, тяжелой, неловкой одежде, в которой мы едва могли бы двигаться. Несмотря на это, они бежали по глубокому снегу так быстро и проворно, как наши нарядные скороходы в легких курточках и тон-{186}ких башмачках. Особенно достойна удивления неутомимость чукчей: они пробежали пятнадцать верст. Победители также получили небольшие подарки и громкое одобрение зрителей. По окончании игр началось угощение, состоявшее из вареной оленины, разрезанной на мелкие кусочки. Замечательны спокойствие и порядок, господствовавшие в толпе, не только при играх, но и угощении: не было ни толкотни, ни споров, и каждый вел себя тихо и благопристойно".
Каждый у каждого может чему-то научиться. Это слишком старая истина, чтобы повторять ее, но в то же время она еще достаточно робка, чтобы не говорить о ней вовсе. Наши друзья в нерешительности. Игры закончены. Догорают костры. Из леса доносятся редкие, четкие удары топора. Среди юрт возятся и галдят дети с игрушечными лассо в руках, примериваясь к водруженным на столбы оленьим рогам. Женщины ремнями привязывают к нартам тюки.
- Все-таки это был сон, - повторяет Рыжий. - Мне вдруг начинает казаться, будто вокруг него реяли огромные желтые кисейные занавеси. Такие развеваются только во сне. Но как они похожи!
Они остановились. Медленно и торжественно опускается флаг на флагштоке крепости. На заре все тронутся в обратный путь, население городка рассеется по всему свету, и свежий снег покроет места стойбищ, засыплет бревенчатые стены крепости, так что они окажутся вровень с сугробами, похоронит под своим покровом невысокую башню.
- Поприветствуйте его от меня.
Матюшкин кивает головой и почему-то вздыхает.
Внезапно далекий, еле слышный гул прокатывается над горами, наполняя темнеющую долину.
- Лавина - в такое время года? - удивляется Кокрен.
- Келет! - говорит старик одул. Они подошли к месту ночлега Кокрена.
- О чем он толкует? - спрашивает англичанин.
- Келет - злой дух у чукчей, - отвечает Матюшкин.
- Это лавина, старик, лавина, снег рушится с гор - бах-бах, - смеется Кокрен.
- Келет, - бесстрастно качает головой старик и показывает на небо. {187}
На головокружительной высоте над долиной скользит большая, прекрасная птица, и в этот миг в самом деле кажется, будто гул несется прямо с неба, из-под ее недвижных крыльев. Над островом птица поворачивает к северо-востоку - к части света, называемой эймевкви: приближалась заря. На какой-то миг птицу настиг луч солнца, мелькнувший из-за гор, и ее оперение сверкнуло металлом.
- Почему вы думаете, что это был только сон? - хочет знать Матюшкин. {188}
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ,
в которой Слава и его спутник, делящий с ним превратности судьбы, поселяются, на открытой Врангелем, обдуваемой всеми ветрами косе. Кое-какие дополнения к изучению поющих песков на Сааремаа. Как рождаются города на берегах Северо-Восточного прохода. Плавучий гроб и плата за страх. И еще несколько судеб, связанных в узел, развязать который предстоит будущему. "903" исчезает за горизонтом.
НА ЦЫПОЧКАХ ПО ДНУ ОВРАГА
Иногда в голову приходит мысль: был же человек, который прошел здесь первым. Перед ним расстилался незнакомый край - лес, луг или откос, и он, доверившись своим ногам и глазам, выбрал именно это направление. В каждой местности есть своя логика. Для первопроходца она таит десятки решений, но одно из них всегда оказывается самым лучшим. Это редко бывает прямая. Овраг можно перейти быстрее, если идти по диагонали. Сделав в степи крюк, так чтобы в полдень можно было отдохнуть в тенистой дубраве, тоже дойдешь скорее, чем по прямой. Иногда полезно даже остановиться и понаблюдать за пролетающей птицей. Итак, подсознание первопроходца все время решает сложнейшие уравнения и сообщает свое решение ногам, которые делают то, что им и положено делать. Тропа, которая остается после того, кто шел первым, это его характер. Пейзаж, который он впитывает в себя, - созданная им картина, его творение.
А потом появляется второй; он видит след, оставленный предшественником, и доверяется рождающейся дороге. То тут, то там срезает он ее напрямик, но в душе его сразу начинает звенеть сигнал тревоги, напоминаю-{190}щий, что лучше вернуться на тропу. В конце концов тропу протаптывают так глубоко, что она становится похожа скорее на траншею, чем на дорогу, и вместо синеющего горизонта путник видит обтрепанные корни растений, бурые полоски гравия и бесплодного песка. Он идет вперед не оглядываясь, вслепую - это не лень, так предопределено традицией. В его памяти всплывают обрывки рассказов первопроходца, он знает, что где-то здесь шумит тенистая дубрава, рокочет река, и рано или поздно оказывается возле дерева, о котором так много слышал, за это время под ним появился пивной ларек. Но когда он вернется домой, он расскажет детям, что видел такие-то края и места.
Это вовсе не рассуждение о технике путешествия. Так развивается и наука, а если взять шире, так совершается процесс познания вообще. Детский сад, средняя школа, университет - все они увлекают человека на проторенный, проверенный опытом путь, отдельные отрезки которого на протяжении тысячелетий протоптаны в земной тверди так глубоко, что от того, кто на них ступит, будет скрыто все, кроме узкой щели неба над головой, а по ночам Полярная звезда видна оттуда, как со дна ущелья, Это не хорошо, но, к сожалению, и не плохо, а просто неизбежно. Правда, там, в глубине, темно и душно, и это вызывает чувство недовольства. Жаждущие справедливости в знак протеста шагают задом наперед или ложатся на землю, и действительно в таком положении Полярную звезду они, пожалуй, видят даже лучше. Иногда первопроходец ошибался - это его святое право. Но разве не печально, что ложную информацию, какой-нибудь скороспелый вывод или просто ошибку вычисления потомки передают из рук в руки благоговейно и многозначительно, как святые мощи? В половодье вода вырвала с корнем дерево и бросила его на дороге путника, который шагнул в сторону, чтобы обойти его. Дерево давно превратилось в каменный уголь, но люди по-прежнему совершают этот крюк вокруг несуществующего воспоминания о нем, совершают хмуро и глубокомысленно, как будто выполняют тяжелую работу. Потому-то мы и должны беречь в себе светлую память о первопроходце, что она в свою очередь пробуждает воспоминания о синеющем горизонте, который, когда-то распахнулся перед его взором, о широком и приветливом просторе, от которого он отрезал себе столько, сколько ему было по силам, оставив нам весь остальной {191} мир - чтобы мы сами его измерили шагами и сами открыли. Но хватит ли еще у нас желания встать на цыпочки?
