Д'Артаньян тотчас торопливо предложил компромисс, обговоренный с королем:
— Сударь, при ваших беседах с адвокатами присутствовать буду только я. Клянусь честью, я обязуюсь хранить в тайне все, что касается вашего дела. Слово чести д'Артаньян не нарушит никогда, ни для кого. Но даю вам также слово, если вы заговорите с адвокатами о чем-нибудь, кроме вашего дела, я немедленно сообщу Его Величеству.
Это был век, когда честь для истинных дворян была важнее королевских милостей. Фуке не сомневался в гасконце.
Он смирился. Сделал знак адвокатам, и те вошли в камеру.
Процесс олигарха
Фуке решил устроить пробу сил перед процессом. Во время очередного допроса он заявил следователям о незаконности присутствия постороннего при его встречах с адвокатами. Он потребовал обсуждения в парламенте королевского приказа. Парламенту пришлось согласиться. По поводу решения короля началась целая дискуссия. За дискуссией внимательно следил король. Это была проверка — приживается ли новый порядок, когда любые приказы короля, даже противоправные, тотчас выполняются. Все произошло именно так. Судейские возмущались в кулуарах, но восстать публично против королевского приказа не осмелились. Раболепие победило. Глава суда на готовившемся процессе, честнейший месье д'Ормессон, очень страдал, отлично зная, что происходит нарушение законных прав узника. Но и он не посмел сопротивляться королю. Парламент одобрил решение короля. Проба сил перед процессом закончилась легкой победой Людовика. Фуке и его глуховатым адвокатам пришлось смириться.
Теперь мушкетер законно присутствовал при посещениях адвокатов.
Все это время д'Артаньян продолжал убеждать Фуке пойти на мировую с королем. Но опять — тщетно.
Наступил август. Месяц выдался прохладный, пошли дожди, и уже в середине августа король решил вернуться в Париж вместе с обвиняемыми.
Все те же кареты, запряженные шестерками лошадей, и повозки с документами... Длинный поезд, окруженный мушкетерами, поскакал в Париж — в Бастилию.
Д'Артаньян опять продемонстрировал Фуке великодушие и дружбу. У него был приказ короля: нигде не останавливаться. Гасконец не останавливался. Но, проезжая через Шарантон, приказал повернуть к дому, где жила опальная семья Фуке, высланная из Парижа. У самого дома госпожи Фуке д'Артаньян велел пустить лошадей шагом. Вся семья Фуке — жена и дети — выбежала на улицу. Лошади еле-еле плелись, и д'Артаньян разрешил Фуке высунуться из окна кареты. Фуке сумел поцеловать жену и детей. Он не видел их три года.
По возвращении в Париж допросы возобновились все в том же Арсенале, в двух шагах от Бастилии.
Возобновились и модные прогулки дам у стен Бастилии.
20 ноября г-жа де Севинье написала своему другу г-ну де Помпонну: «Я вновь сумела увидеть нашего дорогого узника. Его вывели из Арсенала под охраной целого отряда мушкетеров и вели к тюремной карете... Он попросил д'Артаньяна разрешить ему поразмяться после допросов и погулять у кареты. Д'Артаньян любезно разрешил. Я слышала, как, прогуливаясь у кареты в сопровождении господина д'Артаньяна, Фуке спросил, что за работы проводятся у Арсенала. Д'Артаньян объяснил, что это строят бассейн для фонтана. Тогда он попросил разрешения подойти поближе и начал высказывать рабочим свои замечания. Потом, повернувшись с улыбкой к д'Артаньяну, сказал: «Вам, должно быть, странно, что я вмешался? Дело в том, что раньше я неплохо разбирался в строительстве фонтанов». Видимо, бедный месье Фуке вспомнил свой любимый Во-ле-Виконт! В это время он наконец увидел меня и поклонился. Те, кто любит г-на Фуке, находят подобное спокойствие и присутствие духа достойным восхищения».
Между тем допросы заканчивались, и начинался процесс, где король по-прежнему ждал покаяния олигарха.
16 ноября 1664 года начались судебные заседания. Генеральный прокурор обвинил суперинтенданта в расхищении государственных средств, в оскорблении Его Величества. Он потребовал смертной казни через повешение на площади перед Бастилией. Долго читал бесконечные пункты обвинения. Эти пункты были составлены королем и Кольбером. Обвинений было множество, и часто они были вздорны, мелочны и нелепы до смешного.
Сначала король и Кольбер велели суду разбирать преступный «план восстания». Обвинение назвало его «подготовкой восстания против Франции и короля». Это был главный козырь обвинения. Но Фуке хорошо подготовился. В своей речи он признал, что действительно мечтал поднять восстание. Но, упаси боже, отнюдь не восстание против Франции и Его Величества. Но против воровства и коррупции кардинала Мазарини, от которого собрался защитить короля, Францию и себя лично. «Впрочем, — добавил он с усмешкой, — мне бессмысленно отвечать на это обвинение. Ибо это не было восстание. Но всего лишь замысел восстания, от которого по зрелом размышлении я отказался. Но наш справедливый закон, как известно, не наказывает за замысел и карает только за его осуществление. Стоит ли терять время и долго останавливаться на обсуждении неосуществленного замысла?»
Прочитав речь Фуке, король пришел в неистовство. Канцелярия короля сообщила судьям, что им следует считать «замысел» «восстанием» и сурово наказать за «замысел», ибо так хочет король. И раз навсегда запретить обвиняемому играть словами!
Но даже послушный суд не решился это сделать, ибо это означало превратить процесс в посмешище. До какой бездарной наглости доходит Власть, когда она одержима жаждой мщения!
По окончании заседания, вернувшись с Фуке в Бастилию, д'Артаньян продолжил убеждать Фуке, что ему должно торопиться признать свои преступления. Только тогда король дарует ему помилование. Но Фуке в ответ лишь усмехался:
— Не повторяйтесь, д'Артаньян! Его Величество отнял у меня слишком большое состояние, чтобы выпустить меня на волю. Он слишком несправедливо поступил со мной, чтобы простить меня. Отпущенный на свободу, я буду живым укором... да и состояние придется возвращать. Но забрать деньги просто, вернуть их куда сложнее. Вам следует понять, мой друг: моя карта бита до начала игры! Но я, которого заставили участвовать в балагане, именуемом судом... постараюсь это сделать с достоинством и пользой для Франции.
Уже на следующий день Фуке вместо продолжения защиты неожиданно перешел к прямой атаке. Дерзкой атаке на покойного кардинала. Тень Мазарини была вызвана на суд. И судьи и публика услышали то, чего так стремились избежать Людовик и Кольбер: Фуке обрушился на покойного кардинала, за которым незримо встали августейшие тени — королевы-матери и крестника Мазарини — короля. На следующий день пришла очередь Кольбера. Фуке обвинил Кольбера в похищении из дома Фуке тысячи писем Мазарини, в которых тот прямо приказывал Фуке осуществлять нужные кардиналу финансовые операции. «Я обязан был исполнять указания тогдашнего главы правительства. И я их исполнял. К сожалению, это была обычная государственная практика — грабить собственную страну. И ей подчинялся я, как и все исполнявшие мою должность до меня. Месье Кольберу, похитившему эти письма, это хорошо известно. Именно в результате подобных распоряжений кардинала миллионы ливров исчезли из казны. Я признаю себя виновным лишь в нарушении финансовой дисциплины».
Речь Фуке привела короля в бешенство. Людовик потребовал скорейшего завершения процесса. В приговоре покорных судей под страстным королевским давлением Людовик не сомневался.
Все это время, пока шел процесс, госпожа де Севинье присутствовала на заседаниях суда. Она описала увиденное в письмах все к тому же господину де Помпонну. Он был другом Фуке и занимал по его протекции ряд важных государственных должностей. В отличие от большинства испуганных друзей Фуке месье Помпонн попытался протестовать, написал письмо королю. Король ответил лаконично — выслал его в имение под домашний арест. Туда и писала ему маркиза де Севинье. Маркизу король вынужден был прощать, ибо она была женщина. Король считался Арбитром Галантности, и ему принадлежал афоризм века: «Женщину можно оскорбить только комплиментом, ее можно ударить, но только цветком». Как же я охотился за письмами маркизы, — вздохнул месье Антуан, — но владетели были слишком богаты... Однако одно я заполучил. — И он как-то заурядно, обыденно вынул из бокового кармана пожелтевшую бумагу и показал ее мне. Бумага была покрыта строем удивительно изящных ровных букв.
— Неправда ли, хороша каллиграфия?! Причем, учтите, письма не переписывал крепостной писец, как часто водилось у ваших русских бар, это писала сама мадам де Севинье. — И месье Антуан начал переводить:
— Париж, 17 ноября 1664. Вчера на суде господин Фуке храбро заявил, что Властью порой совершаются поступки, которых впоследствии Власть устыдится и постарается забыть. Настолько они оказываются несправедливыми! Господин председатель прервал его: «Остановитесь, сударь! Вы хотите сказать, что Его Величество несправедлив?» Месье Фуке ответил: «Э, нет! Это говорите вы, сударь, а не я. Я имел в виду иное: у Власти, как и у всех людей, случаются человеческие ошибки. Ведь безгрешен только Господь! Разве с вами не бывало случая, когда вам было стыдно за свое прежнее решение? Разве, вынося приговор, вы никогда не поддавались минутным велениям собственного гнева, ослеплявшего вас?.. Или, — он усмехнулся, — повелениям сильных мира сего?
