И при советской власти эти вопросы не ставились.
Такие же подходы к русским туземцам проявляют и при советской власти. Пока разделение на «интеллигенцию» и «народ» еще достаточно остро, в 1920–1940 годы достаточно остро, это имеет и политические последствия. В более позднее время — теоретически.
Но что характерно: до сих пор материальная культура русских туземцев изучена куда лучше духовной. Коллективизация поставила последнюю точку в их истории.
Русские туземцы, десятки миллионов человеческих существ, ядро которых составляло русское крестьянство, так и исчезли с лица земли, не получив того, чего так хотели: обычнейшей лояльности, признания их права быть такими, какими они хотят и считают нужным быть. Ведь и проводившие коллективизацию не видели в них особого народа, не считали важным их образ мышления, систему ценностей, взгляды, оценки. Разве что выдумывали, какими они должны быть с точки зрения русских европейцев.
Еще в 1960-1970-е годы в России жили крестьяне. Но всем им, последним русским туземцам, было по 70, по 80 лет. Люди моего поколения еще помнят крестьян, но уже слабо — так, детские воспоминания времен достаточно давних. Сейчас крестьян в России больше нет, остались разве что долгожители.
Справедливости ради — почти нет и русских европейцев, но история этого слоя все же получила продолжение.
Русские туземцы ушли с исторической арены не изученными. Это совершенно таинственный народ, изученный крайне поверхностно. То есть мы достаточно хорошо знаем его этнографию: как одевались, как сидели, на чем, что ели и так далее. И это все.
Мы очень мало знаем о русских туземцах и совершенно не знаем их истории. Ведь строй понятий, миропонимание русских туземцев вовсе не оставались неизменными весь Петербургский период нашей истории. Полагалось исходить именжйиз этого — что изменяющийся, живущий в динамичной истории и сам творящий историю слой русских европейцев живет среди вечно неизменного, пребывающего вне истории народа русских туземцев. А туземцы ведь тоже изменяются, и они тоже живут в истории.
Сегодня написана даже Всемирная история с позиции фундаментальных ценностей народа сомали. Профессора, происходящие из перуанских племен индейцев кечуа и аймара, пишут историю этих народов. Не как Писсаро и другие конкистадоры покоряли индейские империи, не как жившие в городах креолы воевали с Испанией, и не как правительство Перу принимало решения и вело войны. А как и какими ценностями жили сами индейцы, когда их завоевывали или когда они воевали на стороне то Испании, то Перу.
В России такая работа еще не проделана. Иногда историки ставят весьма интересные задачи. Например, Н. Я. Эйдельман предположил: а что, если дворянская консервативная позиция в эпоху Екатерины II как-то соотносится с позицией хотя бы части крестьянства?! [70. С. 28–29]. Но даже и здесь поставлен вопрос — и не более. Ответа же на него нет и не предвидится.
Таинственные туземцы
Естественно, неведомые туземцы постоянно дела ют что-то такое, чего не ожидают европейцы. Ведь их отношение к историческим событиям остается совершенно непонятным для русских европейцев: и для политических деятелей, и для историков. Взять то же освобождение крестьян 1861 года… Реакция крестьянства на это событие оказалась по крайней мере более сложной, чем планировали «баре».
Даже зная об этих событиях, мы крайне плохо представляем себе духовную жизнь народа, причины тех или иных явлений. Какие группы крестьян и почему были «за» Манифест? Какие хотели радикального освобождения «с землей»? Кто и почему не хотел выходить из крепостного состояния? Тут кроется множество социально-психологических проблем, которые сегодня не то что решать, их и ставить почти невозможно — потому что нет никакой базы: нет никаких сведений о том, что вообще думали, чувствовали, хотели от жизни мужики, как воспринимали они окружающее?
Нет ответа. Общественная и историческая психология «русских туземцев» совершенно не изучена, практически не известна и для второй половины XIX, даже и для XX века. Например, вот очень загадочный вопрос: почему народ в своей массе так не хотел Первой мировой войны?
Массовый энтузиазм? Простите, но чей энтузиазм? Русские европейцы и правда хотели войны.
Начало Первой мировой войны — 1 августа по новому стилю… 19 июля — по старому. 20 июля 1914 года улицы Петербурга запрудили ликующие толпы. Состоялся и немецкий погром: толпа громила кафе и магазины под вывесками с немецкими именами или названиями. На Литейном проспекте вытащили из трамвая и чуть не линчевали немецкого офицера: бедняга приехал в Россию в гости к родственникам, в гражданской одежде. Теперь он направлялся на Финляндский вокзал, чтобы уехать домой… Изрядно побитый немец еле добрался до германского посольства, но и там не было безопасно: вечером 22 июля германское посольство взяла штурмом толпа, вооруженная ломами и железными крючьями. К тому времени дипломаты уже уехали, но остался привратник Адольф Катнер. Привратника убили, здание посольства ограбили и подожгли. К ночи оно пылало, как свечка.
В эти же дни празднично одетые толпы с криками ура и с пением патриотических песен сходились к Зимнему дворцу, танцевали на мостовой. К этим веселым, разряженным, выходили царь с царицей, слушали верноподданнические восторги.
Подобное происходило не только в России! Справедливости ради: в Берлине не сожгли русское посольство, но ликование было массовым и распространялось от столицы до самых до окраин.
В Вене и в других городах и весях империи Габсбургов «необозримые толпы людей» запрудили площади и аллеи, кричали войскам: «Вы наши герои! До встречи под Рождество! Ждем с победой!»
Ну ладно — Германия и Австро-Венгрия начали войну, но ведь и в Англии, во Франции начало войны встречали с таким же энтузиазмом. Между прочим, читателю наверняка знакомы тексты, свидетельствующие об этом энтузиазме! Взять хотя бы рассказ Конан Дойла «Его прощальный поклон». Действие рассказа происходит в «самом страшном августе за всю историю человечества», и в нем повествуется, как Шерлок Холмс обманул и в конце концов сдал властям немецкого агента фон Борка. В конце рассказа, после слов о том, что «англичанин существо терпеливое, но сейчас он несколько ощерился», Шерлок Холмс обращается к Уотсону с такой речью: «Скоро поднимется такой восточный ветер, какой никогда еще не дул на Англию. Холодный, колючий ветер, Уотсон, может, многие из нас погибнут от его ледяного дыхания. Но все же он будет ниспослан Богом, и когда буря утихнет, страна под солнечными лучами станет лучше, чище, сильнее» [89. С. 332].
Вся Европа готовила Первую мировую войну. Вся Европа радовалась, когда она началась, и все предвкушали победу. Но ничего подобного не возникло «во глубине России». Не было там ликования, не было нарядных толп, не было всплесков патриотического восторга. Была лояльность — готовность выполнять долг, но уже осенью 1914 года число дезертиров превосходило всякое вероятие.
Можно как угодно относиться к этому — но у народов Европы дезертирство было очень, очень непочтенным явлением. В книгах и Джона Голсуорси, и Пьера Даниноса комплиментом звучит: «Он безупречно вел себя во время войны» [90. С. 69].
В России был слой, в котором Георгиевский крест почитался, а вернувшихся инвалидов почитали. Но гораздо больший процент крестьян воевать не хотели и только терпели призыв, как «налог кровью», и то пока армия побеждала. К концу же 16-го года великое множество дезертиров делали почти неуправляемой ситуацию в прифронтовой полосе, а в некоторых деревнях число дезертиров превысило число призывников.
В начале 1917 года толпы дезертиров хлынули с фронта, а в Петербурге стала возможна Февральская революция, опиравшаяся на части, которые не хотели попасть на фронт.
С чего я взял, что это были именно русские туземцы?
Во-первых, потому, что в Европе не было ничего подобного. В том числе в Германии и в Венгрии, где в 1918 году тоже произошли революции. Но вот массового дезертирства, дезертирства как политической проблемы в них — не было.
Во-вторых, интересно поведение этих дезертиров, этих массовых беженцев с фронта: они громят не только помещичьи усадьбы, но и хутора крестьян, которые выделились из общины. Дезертиры явно враждебны как раз всем проявлениям русской Европы, в том числе и в крестьянской среде.
Вот громадная загадка истории: почему русские туземцы в начале XX века так не хотят воевать? Вся Европа хочет — а они не хотят! Эти туземцы сопротивляются то пассивно, всячески уклоняясь от призыва, а потом бегут от воинской повинности, и наконец, доведенные до крайности, бросаются на русских европейцев.
Загадка огромной значимости, решение которой позволило бы гораздо лучше понять нашу историю — причем такую недавнюю! Понять это — значит, совсем по-новому посмотреть на историю России, а быть может — и на самих себя.
