Второй Съезд Советов СССР принял ряд постановлений, направленных на то, чтобы почтить память вождя: 1)21 января объявить днем национального траура. 2) Гроб с телом вождя поместить в склеп, сооруженный у Кремлевской стены, и открыть доступ к нему посетителей. Вторая резолюция подтверждала решение, уже вынесенное Президиумом ЦИК 25 января. В окончательной редакции, принятой съездом, указывалось, что склеп возводится в ответ на многочисленные просьбы со стороны делегаций, которые не успеют прибыть в Москву ко дню похорон, однако получат возможность «проститься с любимым вождем». 3) Было решено воздвигнуть статуи Ленина в Москве, Харькове, Тифлисе, Минске, Ташкенте и Ленинграде. «Образ великого вождя должен быть увековечен для всех грядущих поколений и служить постоянным напоминанием и призывом к борьбе и окончательной победе коммунизма». 4) Петроград официально переименовывался в Ленинград в память протекавшей там революционной деятельности вождя. 5) В пользу сирот учреждался специальный ленинский фонд. 6) Институту Ленина было предложено принять «неотложные меры» для ускорения публикаций работ Ленина с тем, чтобы они стали доступны рабочим и крестьянам в миллионах экземпляров и на нескольких языках. Одновременно Институту поручалось скорейшим образом приступить к изданию полного собрания сочинений Ленина[440]. По окончании затянувшегося заседания все делегаты съезда прошли один за другим мимо гроба Ленина в Колонном зале, уже закрывшемся для публики.
На траурном заседании выступили все крупнейшие партийные деятели, за одним приметным исключением: на нем отсутствовал Троцкий. Его не было в Москве и в день смерти Ленина, не приехал он и к похоронам. Самый известный и наиболее чтимый после Ленина член Политбюро, Троцкий, не сумевший появиться лично в средоточии власти сразу же после того, как преемники вождя взяли бразды правления в свои руки, совершил роковую политическую ошибку, которую можно объяснить только подавленным эмоциональным состоянием или же боязнью новой громадной ответственности. Зимой 1923/24 гг. Троцкий был болен, и здоровье его еще ухудшилось ввиду острой борьбы внутри Политбюро. 18 января 1924 г. Троцкий отбыл из Москвы на черноморский курорт Сухуми. 21 января, в день смерти Ленина, он еще не добрался до цели своего назначения. Шифрованная телеграмма Сталина, содержавшая оглушительную новость, была получена им на вокзале в Тифлисе. Троцкий телеграфировал в Кремль, спрашивая, вернуться ли ему в столицу на похороны. Впоследствии он вспоминал о полученном ответе так:
«„Похороны в субботу, все равно не поспеете, советуем продолжать лечение“. Выбора, следовательно, не было. На самом деле похороны состоялись только в воскресенье, и я вполне мог бы поспеть в Москву. Как это ни кажется невероятным, но меня обманули насчет дня похорон. Заговорщики по-своему правильно рассчитывали, что мне не придет в голову проверять их, а позже можно будет всегда придумать объяснение».[441]
Невозможность своевременного возвращения в Москву вовсе не была главной причиной решения Троцкого продолжить свое путешествие. Он, стоявший во главе вооруженных сил, без труда мог реквизировать для себя экспресс, если опасался сбоев в обычном расписании движения. Возможно было отложить и похороны на день-другой. Однако Троцкий не предпринял ничего.
Отсюда следует единственный вывод: Троцкий намеренно остался вдали от Москвы. Обвиняя Сталина в обмане, он, тем не менее, не обосновал своего отсутствия сколько-нибудь убедительно. Из слов Троцкого становится ясно лишь одно: в дни траура по Ленину он пребывал в глубочайшей депрессии. Когда тифлисское партийное руководство обратилось к нему с просьбой написать заметку о Ленине с тем, чтобы передать текст по телеграфу в Москву, Троцкому не хотелось этого делать: «… у меня была только одна потребность: остаться одному. Я не мог поднять руку к перу». В конце концов он пришел к выводу, что обязан написать хотя бы несколько страниц, и отправление почтового вагона было задержано на полчаса, пока он писал прочувствованную статью «Ленина нет» (она была опубликована в «Правде» и «Известиях» 24 января, когда возобновился регулярный выход газет). В Сухуми депрессия преследовала Троцкого по-прежнему:
«В Сухуми я лежал долгими днями на балконе лицом к морю. Несмотря на январь, ярко и тепло горело в небе солнце. Между балконом и сверкающим морем высились пальмы. Постоянное ощущение повышенной температуры сочеталось с гудящей мыслью о смерти Ленина»[442].
Лев Троцкий, бесспорно, являлся самым почитаемым из тогдашних живых вождей Советской России: имя его сопрягалось с именем Ленина:
«Сочетание этих двух имен входило в разговорную речь, в статьи, в стихи и в частушки»[443].
Однако ему недостало твердости духа почтить память Ленина присутствием на траурном собрании в Сухуми в день похорон вождя. Троцкий слышал салют из артиллерийских орудий «где-то внизу», недвижно лежа у себя на балконе[444]. Друзья и соратники Троцкого ожидали его прибытия в Москву со дня на день. Жена Троцкого вспоминала о письме, полученном ими от сына. Тот находился в Москве и был сильно простужен (температура достигала 40°. Однако же он отправился «в своей не совсем теплой куртке в Колонный зал, чтобы проститься с ним [Лениным] и ждал, ждал с нетерпением нашего приезда. В его письме слышались горькое недоумение и неуверенный упрек»[445]. Подобная реакция была более чем оправдана. В то время как тысячи терпели жестокие лишения, стремясь отдать последний долг почившему вождю, отсутствие Троцкого вполне можно было расценить как демонстрацию неуважения. Многие добирались на похороны в Москву из гораздо более отдаленных мест, нежели Тифлис.
Отсутствие Троцкого удивило западных наблюдателей — в том числе корреспондента газеты «Нью-Йорк Таймс» Уолтера Дюранти, живо описавшего нетерпеливое ожидание его приезда:
«В течение последних трех дней не раз извещали, что Троцкий возвращается с Кавказа, где он находился на лечении. У вокзала постоянно собирались толпы, желавшие его приветствовать; официальные фотографы часами простаивали на морозе перед Колонным залом в надежде заснять появление Троцкого. До последней минуты многие верили, что он непременно приедет. Из толпы то и дело раздавались возгласы „Вот Троцкий!“ или „Троцкий здесь“ — едва только поблизости возникала фигура в шинели, хотя бы отдаленно напоминавшая собой наркома по военным делам»[446].
Отказ Троцкого вернуться в Москву был ошибочным шагом прежде всего по политическим соображениям. Неделя траурных собраний и похоронного церемониала стала критическим, переломным моментом — и всякий, кто сколько-нибудь обладал политическим чутьем, должен был это предвидеть. Люди, правившие страной от имени Ленина на протяжении года с лишним, неожиданно явились перед народом. Наступила та самая минута, когда перед глазами встревоженных граждан следовало предстать единому, сплоченному руководству.
Именно в этом и заключалась главная причина того, что смерть вождя породила громадный поток ленинианы, а также ознаменовала собой колоссальный расцвет ленинского культа. В траурные дни сложились или были учреждены основные культовые институты. В то же самое время «новые» руководители произносили речи, выносили, вносили и вновь выносили гроб с телом вождя, стояли в почетном карауле и опять выступали с речами. Среди них не было только Троцкого, столь известного всем и каждому:
«Боже мой! — воскликнул французский корреспондент Роллен. — Упустить такую возможность! Ахилл, удалившийся к себе в палатку… Если бы он прибыл в Москву… все смотрели бы только на него»[447].
В отсутствие Троцкого, роль главного плакальщика (несомненно, искренне) играл Зиновьев, хотя позднее раболепные историографы выдвинули на передний план фигуру Сталина[448]. Ни Сталин, ни кто-либо другой не вводили Троцкого в заблуждение относительно даты похорон. Первоначально похороны и были назначены на 26 января, однако позднее перенесены на день по двум причинам: дать возможность большему числу задержавшихся в пути добраться до Москвы, а также выиграть время для поспешного сооружения временного склепа у Кремлевской стены.
Позднее Зиновьев, вопреки действительности, утверждал, что
«простой народ, одухотворенный идеями Ленина, сымпровизировал эти похороны вместе с нами»[449].
Траурная процессия была грандиозной, однако ни в коем случае не стихийной. Церемонию похорон тщательно разработала комиссия под руководством Бонч-Бруевича. Многочисленным делегациям, всем до единой, были совершенно точно известны место сбора и маршрут следования[450].
