Камера большая, но с низким потолком; вместо прежнего керосина она освещается электрической лампочкой.
Неприятно на новом месте! Но едва я села на койку и думала собраться с мыслями, щелкнул замок, и быстрыми шагами вошел пожилой, высокий человек в офицерской тужурке. Лицо худое, бесцветное; неприятные серые выпуклые глаза.
- У нас вам будет хорошо, - рекомендует он мое новое жилице и обводит камеру широким жестом руки. - Не то, что прежде: электричество и все удобства, - говорит он, указывая на лампу и на WC без крышки, снятой, как я потом узнала, чтобы при протестах заключенные не могли производить шум, хлопая крышками.
Что такое? - встревожилась я. По-видимому, этот господин рассчитывает, что я буду долго пользоваться его гостеприимством? Неужели же вместо отправки в Сибирь я буду оставлена здесь и из одной крепости только перешла в другую? А "он" начинает забрасывать меня вопросами о Шлиссельбурге: как я жила? имела ли книги? давали ли мне свидания с родными?
В довершение всего он бесцеремонно, без спроса усаживается на койку рядом со мной, подобрав одну ногу под себя. Тут уж я не выдерживаю. В тюрьме я {230} одичала; я отвыкла от людей; я никогда ни с кем не оставалась в камере наедине; меня пугает этот незнакомый назойливый человек, усевшийся на мою койку, поджав ногу.
Памятник героям-революционерам
борцам
против самодержавия, замученным в
стенах
Шлиссельбургской крепости
- Уйдите! Уйдите! - гневно возвышая голос, обращаюсь я к нему и поднимаюсь с места. {231}
Смотритель, по-видимому, никак не ожидавший такого приема, соскакивает с койки и мгновенно исчезает.
Наконец-то я одна, но не могу утишить волнения; столько было пережито в этот день и столько еще неизвестного предстоит впереди! Увезут меня или оставят здесь? Как я увижусь с родными? Мать умерла, не дождалась меня! Это лучше. Какое это было бы свидание! Она на одре смерти; меня привезли бы к ней на дом с жандармами... Что могли бы сказать друг другу умирающая мать и через двадцать лет вышедшая из тюрьмы дочь! Никакая душа не выдержала бы такой встречи... И жандармы стояли бы тут же у дверей...
...Не могу успокоиться: как убежать от осаждающих мыслей? Хоть бы книгу иметь под рукой и чужими мыслями заглушить свои!
Я стучу в дверь:
- Дежурный, пожалуйста, достаньте что-нибудь почитать: на новом месте я не засну.
- Не знаю, - отвечает жандарм. - Библиотека закрыта, но спрошу.
Через четверть часа высокий, стройный унтер-офицер с красивым, интеллигентным лицом подает мне книгу, и в тот же момент из нее выпадает лист. Я поднимаю: о чудо! - предо мной прелестный портрет Надсона...
Я перелистываю книгу его стихотворений. Поэзия Надсона не удовлетворяет меня. Я слишком сильно чувствую в нем человека слова, а не дела, и это отталкивает меня. Но мое настроение меняется: слабая воля Надсона возбуждает мою силу.
Я больше не боюсь - испуг не владеет мной. Сегодня уже ничего не случится, а завтра - о завтра не надо думать!
Я ставлю портрет перед собой на стол, прислонив его к кружке: со мною друг, я не одна.
Куранты Петропавловской крепости поют, поют то самое, что пели 20 лет назад... Я засыпаю.
Шумят темные волны Невы; бежит белый пароход "Полундра", бежит и уносит в неизвестное. Но я еще не знаю, что "полундра" значит "берегись". {232}
Глава тридцать четвертая
ПЕРВОЕ СВИДАНИЕ
Прошло три дня, и мне все еще не давали свидания.
- Вы будете иметь свидание с родными в тот день, когда и другим дают его, - сказал смотритель.
Это было бездушно и было мудро.
Ожидание, как бы трепетно ни было оно, не может длиться бесконечно. Утомленное напряжение падает, и на четвертые сутки я почти перестала волноваться и ждать. Я углубилась в чтение, взяв Карлейля "Герои и героическое" 61.
Наконец на четвертые сутки около часа вошел смотритель.
- Приготовьтесь, - сказал он. - Брат и сестры пришли к вам, сейчас вас поведут на свидание.
И, увидав побледневшее, испуганное лицо, он прибавил:
- Я сказал им, чтоб они вели себя так, будто ничего не было.
Будто ничего не было!
Это было бездушно и было мудро. Это была целая программа, программа не только для них, для брата и сестер, но и для меня, а у меня ведь никакой программы не было!
Программа говорила: притворитесь; разыграйте вместо драмы пьесу "Как будто ничего не было!"; не бросайтесь наземь, не колотитесь головой о пол, не рыдайте в судороге души и тела; наденьте маску, потушите в душе все огни!
...Меня повели по коридорам, лестницам и незнакомым переходам, и опять шаги были неуверенные, и рука искала опоры, цепляясь за стену. Дверь отворилась.
Сидел брат, сидели сестры.
Сидел плотный, солидных лет, красивый инженер, проложивший себе в жизни широкую дорогу, - мой {233} брат, которого я знала и помнила румяным, безбородым юношей.
Сидели полные, солидные дамы, матери семейств, изведавшие десятилетия житейских перипетий, - мои сестры, которых я знала и помнила нежными, молодыми девушками.
И стояла я, как в романе Диккенса стояла безумная старуха в лохмотьях подвенечного платья, остановившая много лет назад часы на цифре XII, в тот день, когда в условный для обряда час она узнала, что вероломно обманута жених не явится62.
Моя жизнь остановилась 20 лет тому назад, и я жила в безумной иллюзии, что часы жизни все показывают полдень.
Брат усадил меня перед собой. Он взял мои руки в свои руки. Он держал их так все время.
Боясь пошевелиться, я старалась смотреть только на него: он меньше изменился, и я искала, хотела найти прежнего, румяного, безбородого Петю. Брошенной в измененное, чужое и чуждое, во что бы то ни стало надо было найти знакомое, близкое, родное. Мало-помалу сквозь густой флер настоящего проступали нежные очертания давно прошедшего. Я начинала узнавать, находить то, чего искала. Казалось, в смутной дали среди тумана смешения, хаоса и неясности я нахожу хрупкую веху и силюсь привязать к ней паутинную нить воспоминания, чтобы, протянув на протяжении 20 лет, связать прошлое с теперешним несчастливым для меня часом...
В. Н. Фигнер в кругу родных. 1915 год.
Сидят (справа налево): Е. Н. Фигнер-Сажина, В. Н. Фигнер, М. Н. Фигнер (племянница В. Н. Фигнер), Л. Н. Фигнер-Стахевич, Т. Н. Фигнер (племянница В. Н. Фигнер), О. Н. Фигнер-Флоровская. Стоят
(справа налево): Н. Н. Фигнер с женой Р. Е. Фигнер, П. Н. Фигнер с женой А.
И. Фигнер,
Т. С. Стахевич (племянница В. Н. Фигнер), М. П. Сажин
...О чем говорили мы? Не помню. Были слова, пустые звуки, тусклые и неверные, как будто падали и звучали одна за другой фальшивые монеты, которые бросают на мраморный стол. Потушили огни, играли пьесу "Как будто ничего не было".
- Кончайте свидание! - возгласил смотритель, вставая.
...В эту ночь, часто просыпаясь, я чувствовала себя на границе безумия: в голове стремительно и безудержно неслись слова, целый каскад разнообразных пестрых слов, бессмысленных, ничем между собой не {235} связанных слов. Кажется, это были одни только имена существительные. Они сыпались, как из вытрясаемого мешка сыплются белые скомканные бумажки, и падали, как падают искры из глаз после сильного удара кулаком. И в то же время сознание, как посторонний наблюдатель, ужасалось и спрашивало: что это такое? Неужели это останется, и я схожу с ума?.. {236}
ПРИЛОЖЕНИЯ
К главе второй ("Первые годы")
У меня сказано - "часов не было". На это Новорусский заметил мне, а другие товарищи подтвердили, что на крепостном дворе солдаты ходили звонить на колокольню. Но я не слыхала: первые годы жандармы открывали нам форточку только во время прогулки, а моя камера находилась на стороне, противоположной церкви.
К главе шестой (Бумага)
К МАТЕРИ
Если, товарищ, на волю ты выйдешь,
Всех, кого любишь, увидишь, обнимешь,
То не забудь мою мать!
Ради всего, что есть в жизни святого,
Чистого, нежного, нам дорогого,
Дай обо мне ты ей знать!
Ты ей скажи, что жива я, здорова,
Что не ищу я удела иного
Всем идеалам верна...
Было мне трудно здесь в первое время:
Страшной разлуки тяжелое бремя,
Думала, сломит меня.
Но не сломило. Теперь не бледнею,
Что уж надежды в душе не имею
Мать дорогую обнять!..
Мать не прошу я любить: сердце чует,
Что и без просьб она любит, горюет,
Образ мой в сердце хранит.
Но пусть не плачет, меня вспоминая;
Я весела... я бодра... Пусть родная
Горем себя не томит!
Пусть лишь в молитвах меня поминает,
Пусть лишь крестом издали осеняет
Дочь трудный путь да свершит!..
1887 год.
[К СЕСТРЕ]
Прощальный взгляд сестры любимой
Доселе в сердце я храню; {239}
Тот взгляд любви невыразимой
С сбой и в землю схороню.
Казалось, в трудный час разлуки
Все чувства вдруг проснулись в ней.
И любящего сердца муки
Отозвались в душе моей.
В надежде увидаться снова
Ушла... не оглянулась мать!
