В районах Германии к западу от линии устье реки Одер, Фюрстенберг, далее река Нейсе (западнее) создавать немецкие администрации, а в городах ставить бургомистров — немцев.
Рядовых членов национал-социалистической партии, если они лояльно относятся к Красной Армии, не трогать, а задерживать только лидеров, если они не успели удрать.
Улучшение отношения к немцам не должно приводить к снижению бдительности и панибратству с немцами.
Ставка Верховного Главнокомандования.
И. Сталин. Антонов».
Примечательно, что эта Директива была рассекречена и опубликована (сборник документов «Русский архив. Великая Отечественная. Битва за Берлин», т. 15, М., «Терра», 1995 г.) без констатирующей, т. е. описывающей реально сложившуюся ситуацию, части. Указанная в п.2 линия точно соответствует границе советской зоны оккупации Германии, т. е. будущей ГДР. Можно предположить, что оккупированная «социалистическая Германия» без населения Сталину была не нужна и он приказал «изменить отношение к немцам», т. е. прекратить насильственное изгнание.
Еще раз повторю — никаких документов с собственноручной подписью Сталина я не видел. Скорее всего их никогда и не было. Письменного приказа убивать немецких женщин и детей товарищ Сталин, конечно же, не отдавал. Да в таком приказе и не было нужды. Через два десятилетия после прихода Сталина к власти, через семь лет после Большого Террора окружение Сталина состояло из тех, кто понимал волю Хозяина по-собачьи, без слов. Не умеющие понимать быстро менялись на других, более понятливых. И тем не менее отсутствие четкой, зафиксированной в письменном приказе команды объясняет многое из того, что мы достоверно знаем о трагических событиях на немецкой земле.
Прежде всего фиксируемую и документами, и народной памятью крайнюю «неоднородность» ситуации. В одном немецком городке могли совершаться непостижимые уму зверства, в соседнем — поддерживался относительный порядок. Обратимся еще раз к книге И. Гофмана:
«…Подчас советским офицерам удавалось успешно противостоять преступникам в униформе — возможно, потому, что у них были аналогично мыслившие начальники. Так, даже в 91-й Гвардейской стрелковой дивизии поведение не было единым. В то время как дивизионный штаб и 275-й стрелковый полк совершали в Гермау и окрестностях ужасные зверства, из таких населенных пунктов, как Вилькау, которые были захвачены другими частями дивизии, не сообщалось об убийствах и изнасилованиях… В то время как, например, 3-й батальон 14-го стрелкового полка 72-й стрелковой дивизии совершал тяжкие преступления, красноармейцев 3-го батальона 187-го стрелкового полка этой же дивизии предостерегали против вольностей в отношении населения… Генерал-майор Гелен, в ведомство которого стекались все соответствующие сообщения, в отдельных случаях также регистрировал «корректное поведение» советских офицеров и солдат…»
В отсутствии четкого письменного приказа (замененного, как я предполагаю, устными указаниями) очень многое зависело от позиции конкретных командиров. Чем дальше от Кремля и чем ближе к передовой, тем большим становилось число командиров среднего звена, которые не поняли (а может быть — и не захотели понять) «державную волю». Далеко не все тогда потеряли облик человеческий, да и запугать фронтового командира было труднее, нежели московского чиновника. Наконец, любой командир полка или батальона отчетливо понимал, что прежде всего с него спросят за выполнение боевой задачи, а выполнять её с танками, забитыми «под завязку» трофейным барахлом, и пьяными бойцами, переодевшимися в «наполеоновские шляпы и дамские плащи», становилось затруднительно. В силу всех этих причин многие командиры Красной Армии на всех уровнях активно противодействовали «одичанию войск».
С другой стороны, для выполнения указаний товарища Сталина об изгнании немцев с подлежащих аннексии территорий и не требовался повсеместный (в каждом месте без исключения) террор. Для того чтобы население бросилось в панике бежать, бросая дома и имущество, достаточно было некоторого ограниченного числа зверских расправ. Другими словами, количество бесчинств можно было с полным успехом для поставленной задачи заменить «качеством», т. е. запредельной степенью жестокости. И тут мы подходим к «гипотезе № 2». Она еще менее доказуема документально (в условиях сохраняющейся по сей день закрытости архивов НКВД/НКГБ), но при этом вполне правдоподобна.
Гипотеза № 2 заключается в том, что для расправ с мирным населением были созданы специальные террористические группы («спецбоевки» НКВД), и сообщения о прибитых за языки к столу детях, распятых в церквах женщинах и прочих невыразимых гнусностях относятся именно к последствиям их действий. Сразу же подчеркну, что гипотеза № 2 не исключает, а лишь дополняет высказанное выше предположение о преднамеренной и санкционированной с самого «верха» деморализации Красной Армии (так же как отнюдь не гипотетическое, а вполне реальное и активное участие органов ОГПУ в раскулачивании не исключало, не заменяло, а лишь дополняло и усиливало бесчинства толпы деревенских люмпенов).
Эта гипотеза может показаться совершенно невероятной — но лишь в рамках представлений старого советского (или наоборот — наиновейшего российского) школьного учебника. В контексте реальной истории СССР предложенная гипотеза вполне заурядна. Ложь, провокация и террор шли рука об руку с первых дней большевистской диктатуры: с покушения на Ленина, в котором была обвинена полуслепая (и немедленно расстрелянная) Ф. Каплан; с директив самого Ленина, призывавшего воспользоваться «удачным моментом», когда трупы умерших от голода лежат на дорогах, и перевешать под этим предлогом как можно больше «контрреволюционных попов»; с операции «Трест», в рамках которой ГПУ организовало подложную антисоветскую организацию в качестве «отравленной приманки»…
Существование «спецбоевок» НКВД, которые под видом партизан УПА терроризировали население Западной Украины, уже давно перестало быть гипотезой.
Сохранились, найдены и опубликованы документы, свидетельствующие и о масштабе провокационной деятельности (уже к июню 1945 г. было создано 156 спецгрупп общей численностью 1783 чел.), и о методах их работы, которые превысили даже меру терпения военного прокурора войск МВД Украинского округа полковника Кошарского. 15 февраля 1949 г. он направил на имя Первого секретаря ЦК КП Украины Н. Хрущева докладную записку «о фактах грубого нарушения советской законности в деятельности так называемых спецгрупп МГБ».
В ней сообщалось о том, что «грубо провокационная и неумная работа ряда спецгрупп и допускаемые их участниками произвол и насилие над местным населением не только не облегчают борьбу, но, наоборот, усложняют ее… Не располагая достаточными материалами, т. н. спецгруппы МГБ действуют вслепую, в результате чего жертвой их произвола часто являются лица, непричастные к украинскому бандитскому националистическому подполью…».
Далее прокурор Кошарский приводит длинный, многостраничный перечень фактов «произвола и насилия» («…в марте 1948 г. спецгруппа, возглавляемая агентом МГБ «Крылатым», дважды посещала дом Паламарчук Г.С., 62 лет, и, выдавая себя за бандитов УПА, жестоко истязала его и двух его дочерей… В ночь на 23 июля 1948 г. спецгруппой из с. Подвысоцкое была уведена в лес гр-ка Репницкая Н.Я., рожд. 1931 г. В лесу она была подвергнута пыткам. Участники спецгруппы тяжко ее избивали, подвешивали вверх ногами, вводили в половой орган палку, а затем поочередно изнасиловали…») и завершает его следующей констатацией: «Подобные факты из деятельности спецгрупп МГБ, к сожалению, далеко не единичны».
Возвращаясь к событиям весны 45-го года, из карпатских лесов к руинам немецких городов, стоит отметить, что здесь перед «органами» стояла несравненно более легкая задача. Если от «спецбоевок», действующих под видом бандеровцев, теоретически требовалось проведение сложной агентурно-оперативной «игры», если их приходилось специально обучать, готовить, укомплектовывать людьми, знающими западно-украинскую речь, местные порядки и обычаи, то в Германии все было гораздо проще. Требовалось всего лишь «шугануть фрицев». Для этого в многомиллионной армии надо было найти несколько тысяч человек, замаранных прошлым сотрудничеством с гитлеровскими оккупантами, пригрозить им разоблачением и расстрелом, а затем предложить «искупить вину кровью». Причем не своей, а кровью мирных жителей Германии. На четвертом году войны подонков с соответствующей биографией было немало, и «опыт» зверских расправ с женщинами и детьми они накопили богатый.
Грешно о таком говорить, но нельзя же отрицать и тот факт, что «порог чувствительности» у немцев был совсем другой. Не наш. Не было у них настоящей «большевистской закалки». Германия в 20 веке не пережила ни многолетней гражданской войны, сопровождавшейся бесконечной чередой погромов и расстрелов, ни раскулачивания, ни голодомора; и 37 год в памяти немецкого обывателя остался годом экономического процветания, а не «черных воронов» и еженощного исчезновения соседей, друзей и знакомых. Этот обыватель не был готов к приходу настоящего массового террора, и потому расчет Сталина вполне оправдался: после первой же встречи с головорезами в форме солдат Красной Армии гражданское население восточных областей Германии обратилось в паническое бегство.
