также стратегическая роль транспорта означали, что перераспределительные хранилища или площадки обмена будут централизованы. Чем больше ресурсов централизовано, тем большей защиты они требуют, из чего следует и военная централизация. Дисбаланс между сторонами обмена создавал другие централизованные политические функции, поскольку практиковавшие ирригацию искали более рутинно упорядоченные процедуры обмена, чем те, которые могла предложить существующая на тот момент социальная организация скотоводов и охотников-собирателей. В более поздней истории это называют данью, авторитетно регулируемым обменом, в рамках которого обязательства обеих сторон выражены формально и сопровождаются ритуалами дипломатии. Это также имело далеко идущие последствия для скотоводов и охотников-собирателей — цивилизовало их. Как только контакты становились регламентированными, происходила диффузия практик. И хотя практикующие оседлое ирригационное сельское хозяйство любили изображать себя «цивилизованными», а других — «варварами», имели место растущее сближение и взаимозависимость. Вероятно, это происходило на границах аллювиев, где практикующие ирригацию, охотники, рыболовы и даже некоторые скотоводы сближались друг с другом.
Одной из основных форм их взаимозависимости в период около 3000 г. до н. э. могло стать появление перераспределительного государства. Так, было разработано сложное централизованное хранение товаров, и это часто предполагало, что обмен осуществлялся не через рынок, а через авторитетное распределение стоимостей централизованной бюрократией. Но авторы, которые подчеркивали это (например, Wright and Johnson 19755 Wright 1977), не рассматривали ее исключительно в функциональных терминах «теории перераспределяющего вожде-ства» (которая обсуждалась в предыдущей главе). Они делают акцент на перераспределении не как на рациональном решении проблемы обмена между различными экологическими нишами при отсутствии развитых рыночных методов, а скорее на том, как при помощи перераспределения ирригационное ядро навязывало периферии отчасти произвольную власть. Другие авторы (например, Adams 1981: 76–81) также полагают, что подобная модель «центр — периферия» является слишком жесткой. Мы должны представлять более слабую гегемонию патрона над клиентом. Таким образом, государство возникло из слабых патрон-клиентских отношений, так же как и социальная стратификация.
Централизация также поддерживалась вертикальными связями вдоль рек. Внутреннее ядро пойм рек начинало заполняться, и поселенческие или родовая группы начинали притираться, совмещаться друг с другом. Они требовали относительно фиксированных регулируемых отношений. Авторитет, долгое время присутствовавший в родовых или поселенческих группах, также был необходим для отношений между различными поселениями. Это привело к образованию второго уровня более крупных квазиполитических образований. У шумеров определенный тип церемониального центра (второй из трех индикаторов цивилизации Ренфрю) — храм, который, по всей видимости, ассоциировался с этим процессом, часто выступал арбитром в отношениях между поселениями. Храм играл общую важную роль во всех ранних цивилизациях — вопрос, к которому я вернусь в заключении к главе 4. Стюард (Steward 1963: 201–202) отмечал, что экстенсивная социальная кооперация в ирригационном земледелии была фактически повсеместно связана с сильным жречеством (духовенством) в Новом Свете, так же как и в Старом. Он утверждал, что относительно эгалитарные группы, вовлеченные в кооперацию, испытывали большую потребность в значительной нормативной солидарности. Современные ученые отрицают религиозные коннотации понятия «жречество» в Месопотамии. Они рассматривают жрецов в качестве более светских, административно-политических, дипломатичных руководителей ирригации и перераспределения. Благодаря процессу, детали которого нам доподлинно не известны, храм возникает как первое государство в истории. Развитие ирригации требовало все более интенсивной трудовой кооперации. То, какая именно территориальная область была коллективно взаимосвязана в рамках гидравлического сельского хозяйства (см. далее), является спорным вопросом. Но предупреждение наводнений и контроль за ними, строительство плотин, дамб и ирригационных каналов требовало и регулярных, и периодических в моменты случайных природных кризисов инвестиций в кооперацию труда между поселениями с некоторой степенью отложенной отдачи. Например, инвестиций труда с отложенной отдачей в кооперацию труда от всех областей, расположенных вокруг поймы реки и вдоль ее берега на протяжении нескольких миль. Это было мощным стимулом к кооперации более крупных по сравнению с родовыми или поселенческими группами политических единиц. Основной функцией шумерского храма вскоре стало управление ирригацией и оставалось ею на протяжении тысячелетий [30].
Храмовые государства практически не были принудительными. Трудно с уверенностью сказать, но, с точки зрения Якобсена (Jacobsen 1943, 1957), первыми постоянными политическими формами были примитивные демократии, в которых собрания, состоявшие по большей части из свободных совершеннолетних мужчин города, принимали основные решения. Якобсен предполагает существование двухпалатного законодательного органа: верхней палаты старейшин и нижней палаты свободных мужчин. Хотя такая гипотеза может выглядеть несколько идеализированной, поскольку основными источниками данных являются более поздние мифы, ее вероятной альтернативой выступает только менее жестко организованная и более крупная олигархия, состоявшая из глав богатейших семей и, вероятно, из глав территорий, подконтрольных городу.
На основе исторических данных мы можем лишь заключить, что до 3000 г. до н. э. существовали кратковременные политические системы, при помощи которых был осуществлен труднодостижимый переход от рангового авторитета (authority) к стратифицированному государству. Но этот переход происходил в меньшей степени в условиях принуждения управляемых со стороны управлявших, чем в условиях принуждения в смысле заключения в «клетку» роста фокусированных, неизбежно интенсивных, централизованных социальных отношений. Переход к принуждению и эксплуатации был медленным. Различия между ведущими семьями и остальными, а также между свободными и зависимыми или рабами были «абсолютно ранговыми». Но ранги в рамках богатейших семей были «относительными» и изменчивыми. Ранг значительно зависел от близости к экономическим ресурсам, которые сами по себе были изменчивыми. Доказательств ранжирования на основе «абсолютного» генеалогического критерия, такого, например, как происхождение от богов или героических предков, нет. В этом отношении появление стратификации и государства было медленным и прерывистым.
Тем не менее два процесса — рост государств и частной собственности-были связаны друг с другом и в конечном итоге оказывали друг другу взаимную поддержку. В рамках современного капитализма высокоинституционализированные права частной собственности и не вмешивавшиеся в эти права государства нам следует рассматривать как антитезу. Тем не менее в рамках большинства исторических периодов это было бы ошибочным, как мы вновь сможем убедиться. Частная, семейная собственность и государство развивались вместе, запущенные одними и теми же процессами. Когда появляются первые письменные свидетельства (таблицы, найденные при раскопках древнего города Лагаш), мы обнаруживаем комплексную смесь трех форм собственности на землю, находившуюся в распоряжении храма. Это были поля, принадлежавшие богам города — ими распоряжались чиновники храма, — поля, ежегодно сдаваемые храмом в аренду индивидуальным семьям, а также поля, предоставленные в собственность индивидуальным семьям на периферии и не облагаемые рентой. Первая и третья формы обычно были значительно больших размеров, отличались крупномасштабной коллективной и частной собственностью, использовали зависимый и в меньшей степени рабский труд. Записи свидетельствуют, что коллективная и частная собственность постепенно сливались, по мере того как стратификация и государство развивались более интенсивно. Доступ к земле
