«Позвонил мне в Минск Хрущев, – вспоминает Николай Семенович, – и сообщил, что… Далее шли уже знакомые мне формулировки: «За нарушение ленинской национальной политики, за…» План Берия воплощался в решение.
На второй фразе я прервал Хрущева:
– Все это мне давно известно. Давно. Месяц, товарищ Хрущев.
На этом разговор закончился. Сообщил «новость» Баскакову – он помрачнел.
– Что загрустил, дружище? – спрашиваю Баскакова.
– Берия заставит меня писать.
– Что?
– Писать на тебя. Ты знаешь его приемы.
Тут настала очередь задуматься и мне.
– Заставит, – согласился я.
Баскаков в Минске ничего не написал. Его отозвали в Москву. Он не написал и там. Его сняли с поста министра. Берия шел напролом.
И вот я снова в Москве. Всю многочасовую дорогу думал, как вести себя дальше. Ведь должен же Хрущев сказать мне что-нибудь. Менее недели прошло после нашего разговора, когда он уверял, что знать ничего не знает, успокаивал, уверял, что снятие Мельникова никакого отношения ко мне не имеет. Раздумывал, как повести себя, если Хрущев спросит, откуда я знал все заранее.
Хрущев ничего не сказал и ни о чем не спросил. Тут я понял, что дело значительно сложнее. И это очень скоро подтвердилось. В аппарате ЦК мне сказали, что в Минске без меня прошло заседание Бюро ЦК Компартии, готовится пленум.
Признаться, я был ошеломлен. Разве впервые освобождается от работы секретарь? Почему же такое грубое нарушение партийных порядков? Вот так напролом действовала вражеская рука Берия.
Иду к Хрущеву. Рассказываю ему, что делается в Минске. Он спокойно выслушивает, моего возмущения не разделяет. Я выразил ему свое негодование и попросил разрешить мне не присутствовать на пленуме ЦК Компартии Белоруссии, где будет обсуждаться организационный вопрос.
– Почему? – спрашивает Хрущев.
И вот тут я произношу фразу, известную, может быть, немногим:
– Пленум меня поддержит.
– Но есть же решение Центрального Комитета, – недоумевает Хрущев.
– И несмотря на это пленум меня поддержит, – еще раз говорю я.
Таков разговор, состоявшийся у нас с Н. С. Хрущевым. Больше мы ничего не сказали друг другу. Моя уверенность в поддержке пленума была для него неожиданной, но он ничего вразумительного в ответ не сказал».
Можно представить, что напишут по этому поводу современные белорусские национал-радикалы. Русского Патоличева хотели заменить белорусом Зимяниным, а привозной Патоличев, обвиняемый Москвой в русификации Белоруссии, не хотел уступать место представителю коренной нации.
«С тяжелым чувством возвращался я в Минск, – писал Патоличев. – Ехал в автомашине, было время подумать. Мысли были приблизительно такие. Все члены Президиума ЦК КПСС знают меня по работе в Ярославле, Челябинске, Украине, Ростове-на-Дону. Знают как члена ЦК. Как же они отнесутся к тому, что меня обвиняют в нарушении ленинской национальной политики по сфабрикованным Берия материалам.
Созыв пленума ЦК Компартии Белоруссии затягивался. Шли беседы: с секретарями обкомов, секретарями горкомов и райкомов, с министрами, деятелями искусства. Отдельная беседа – со старшиной белорусской интеллигенции тех лет Якубом Коласам. Необычно в партийной практике, конечно. Все это настораживало коммунистов. Время работало на меня.
Смысл бесед был таков: провести пленум Центрального Комитета Компартии Белоруссии «на высоком принципиальном уровне», «беспощадно раскритиковать недостатки и ошибки в национальном вопросе и в руководстве сельским хозяйством». Раскритиковать работу первого секретаря и поддержать решение о его освобождении. Большое значение придавалось мнению интеллигенции, в частности, Якуба Коласа. Он должен был сказать полным голосом, за ним пойдут. Об этом мне потом рассказывал сам Якуб Колас.
Но те, с кем шли эти предварительные разговоры, недоумевали. «К чему бы все это? Как это можно?» Такие настроения дошли до меня.
Прошло еще 2-3 дня. Заходит ко мне заведующий сектором ЦК, информирует: «Мне поручено сообщить вам, что сегодня состоится заседание Бюро ЦК. Будет рассматриваться текст доклада на пленуме».
Вот так ситуация: мне, первому секретарю, в последнюю очередь становится известно о заседании Бюро ЦК Компартии республики.
Спрашиваю:
– Я приглашаюсь на это заседание?
– Мне поручено лишь сообщить вам о заседании, – отвечают мне.
Начинаю понимать, что «украинский эксперимент», успешно проведенный, хотят повторить. На пленуме ЦК Компартии Украины Мельникова вывели из состава членов Бюро ЦК еще до рассмотрения вопроса. Его не допустили в состав президиума.
Все шло к тому и в Белоруссии. Видимо, рассчитывали, что я не пойду на заседание бюро. Даже место мне было отведено на дальнем торце длинного стола против председательствующего. Я должен был чувствовать себя уже в роли постороннего. Но я «не обиделся» и принял участие в заседании.
Зачитывали текст доклада. Видно было, что написан он второпях. В качестве главного обвинения выдвигался тезис о нарушении в республике принципов ленинской национальной политики. Далее сообщалось, что для «исправления» этого будет введена белорусская письменность в государственном аппарате, отныне вся переписка будет проводиться только на белорусском языке, на совещаниях, собраниях и съездах речи должны произноситься также исключительно на белорусском. При этом в докладе были соответствующие оговорки, вроде, например, следующей: «Конечно, сейчас русским труднее будет работать в Белоруссии, не все они хорошо знают белорусский язык. Русские товарищи во многом помогли нам, белорусам. Земной поклон им за это. А сейчас, кому из них будет очень трудно, мы им поможем переехать (!) в другое место».
Стоит ли говорить, что такое «исправление» удивило, прежде всего, белорусов.
Недоумение участников заседания легко было понять. Надуманному обвинению соответствовали формы и методы исправления положения. Все было рассчитано на то, чтобы ошеломить, озадачить людей чрезвычайностью мер. В какой-то степени расчет строился и на том, чтобы как-то сыграть на «национальных» чувствах. Но, к счастью и к великой чести белорусов, они никогда не страдали национализмом.
Однако на заседании Бюро ЦК внесенные предложения не вызвали возражений, очевидно, они были восприняты как совершенно новое в национальной политике нашей партии. Острая полемика возникла по другому вопросу – о методах руководства сельским хозяйством. В докладе был слишком сильный крен в сторону персональной ответственности первого секретаря за недостатки в сельском хозяйстве.
И вот выступает П. М. Машеров, работавший тогда первым секретарем ЦК комсомола Белоруссии. Он-то и внес диссонанс в ход заседания.
– Почему мы все хотим свалить на первого секретаря? – спросил Петр Миронович.
Наблюдая за ходом заседания, я приходил к выводу, что некоторые члены Бюро ЦК неодобрительно относились к происходящим событиям, но считали, что вопрос уже заранее решен, что есть «директивы» и их надо выполнить.
Реакция на выступление Машерова была бурной и резкой. Поэтому я счел необходимым сказать Петру Мироновичу, что в этой обстановке он при всем его желании помочь мне не сможет.
Заседание кончилось. Доклад был одобрен. Предстоял пленум.
Я поставил перед членами Бюро ЦК Компартии Белоруссии вопрос: если в начале заседания пленума будет решено вывести меня из состава Бюро ЦК (как это было сделано на Украине), тогда, естественно, мне не надо быть в президиуме пленума. Такая постановка, видимо, была неожиданной. Товарищи не решились скопировать «украинский» вариант. Это укрепило мои позиции.
В ходе подготовки к пленуму также наблюдалось, что некоторые товарищи с нежеланием и недоумением отнеслись к решению Москвы, организатором и инициатором которого был Берия.
Стоит ли говорить, сколько пережил я в ожидании пленума Центрального Комитета. Выдержат ли нервы, хватит ли характера и стойкости. Но я был убежден в своей правоте, а главное – верил в партийную организацию Белоруссии. Это придавало сил».
Пленум начался 25 июня и продолжался три дня. Пришедшие на второй день утром 26 июня на заседание партийные функционеры не знали, что в этот день будет арестован Берия, что и предопределило судьбу Патоличева и приехавшего на смену ему Зимянина.
«На пленум был приглашен широкий актив, – вспоминает Патоличев. – Зал переполнен. Всматриваюсь в лица, вижу многих знакомых. Три года работы вместе. Встречаюсь взглядами с товарищами. Кажется, все смотрят на меня – ведь знают, что сейчас будут освобождать меня от работы. Что каждый из сидящих сейчас в зале думает? Осуждает? Сочувствует? Поддерживает? Лица довольно суровы. Все эти вопросы, как молотом, бьют в голову, в сердце. В конце доклада, сделанного Зимяниным, не последовало бурных аплодисментов. Было похоже, что между президиумом и залом образовалась трещина.
