Вильбуа вошел во Франкфурт во главе Выборгского пехотного полка и был принят жителями с обычными почестями. Он сразу же наложил на город контрибуцию в 200 тыс. талеров и потребовал значительных поставок провианта.
На следующий день со стороны другого берега появился Лаудон, который даже пытался опередить русских во взятии Франкфурта и лишить их самого блестящего результата одержанной победы. Он потребовал от Вильбуа половину контрибуции и реквизированного имущества, но получил отказ.
3 августа при звоне колоколов и громе пушечных залпов состоялся триумфальный въезд во Франкфурт самого Салтыкова. Магистрат встретил его приветственной речью и поднес ключи от города, которые тотчас были отправлены к царице.
Глава одиннадцатая. Битва при Кунерсдорфе (12 августа 1759 г.)
Известие о пальцигской победе воодушевило австрийцев. Салтыков через их курьера просил Лаудона о совместном наступлении на Франкфурт, чтобы помешать соединению принца Генриха с прусским королем. «Сие тем паче надобно, — добавлял он, — что я обретаюсь ныне не далее чем в 15 милях от Берлина».
Только теперь Даун счел «возможным» согласиться на просьбу русских союзников. Он усилил Лаудона 12 пехотными батальонами, 12 ротами гренадер и 3 драгунскими полками, что увеличило наличный штат его корпуса до 18–20 тыс. чел. Гадику было приказано идти в том же направлении, беспокоить принца Генриха и, если представится случай, «не подвергаясь риску, разбить его». Сам Даун оставался в Марклиссе и не намеревался покидать свои позиции до тех пор, пока прусские войска не уйдут из Шмоттзайфена и Лёвенбурга. Зато после этого, по его клятвенному заверению, он сразу же будет «наступать им на пятки». Но на самом деле Даун не столько хотел помочь своим союзникам, сколько рассчитывал на то, что прусский король хотя бы ненамного отдалится от него.
Однако передвижения австрийских войск происходили чрезвычайно медленно. 27 июля Лаудон оставался еще в Ротенбурге, лишь 1 августа головы его колонн достигли окрестностей Франкфурта на левом берегу Одера.
Салтыков писал в Петербург, что он весьма затруднен в своих действиях, поелику еще не проник в великий «секрет» фельдмаршала Дауна. Но благодаря присущей ему тонкой проницательности он угадывал суть этого великого секрета — инертность, нерешительность и, быть может, даже робость. Прусский король не ошибался в своем мнении об австрийском противнике, когда откровенно говорил: «Австрийцы меня совершенно не заботят»[177]. Зато Фридриха II беспокоили русские. С нетерпением и страхом он ожидал известий о том, «что происходит в Цюллихау». Эти известия пришли только 24 июля в три часа пополудни. Предоставим слово очевидцу, Генриху де Катту:
«В разговоре со мной король сказал, насколько философия помогает при тяжких обстоятельствах <…>. В это время издали показался идущий быстрым шагом королевский адъютант Бонен. Когда он приблизился, я увидел, что один из углов его шляпы прострелен. „Государь, вот ваш адъютант в простреленной шляпе; наверное, произошла баталия“. При сих словах лицо короля побагровело: „Где он? Где он?“ — Сейчас войдет». Его Величество самолично отворил ему дверь: «Входите! Так что же все-таки случилось? Что с Веделем?» — «Государь, он дал русским баталию и проиграл. Воберснов убит». — «Проиграл! Да как же, черт возьми, он ухитрился проиграть! Говорите мне правду, только правду, слышите?» <…> Когда Бонен закончил свой рапорт, король продолжал: «Да что вы мне рассказываете о таких глупостях? Разве можно совершать столь неслыханные безрассудства? Ладно! Отправляйтесь к генералу Веделю (уже не как прежде: „моему другу Веделю“), передайте, что я скоро буду у него. И нигде не задерживайтесь. Поспешайте, но никому ни слова, когда выйдете от меня».
Как только адъютант ушел, король предался всей той горести, каковую причинило ему сие известие о проигранной баталии: «Боже, как я несчастен! Что может быть хуже теперешнего моего положения? Я остался совсем один! И как теперь обороняться? <…> Да разве можно занимать позицию у непроходимого ручья, посылать войска по узкому мосту, подставляя под канонаду? Да эти б…ди просто подходили с ума! Вот вы, совсем не великий стратег, но уж, конечно, не наделали бы подобных глупостей <…>. А этот Ведель, этот Ведель, устроил мне такое свинство! Да и вообще от этой армии с самого начала не было никакого толка! И вся эта б…кая разобщенность между генералами, особливо промеж Доной и Воберсновом, все портила, и офицеров, и солдат, и саму чертову бабушку <…>. А этот господин совсем уже не ко времени проиграл мне баталию, да еще самым дурацким образом! Теперь надобно во всем разбираться. Ладно, спокойной ночи! Надеюсь, вы будете спать лучше, чем я»[178].
Итак, Фридриху надо было все, и притом одновременно, приводить в порядок после поражения Фердинанда Брауншвейгского у Бергена и Веделя при Пальциге. Но где найти ресурсы для этого? Где взять людей? Тем более офицеров и генералов. С каждой не только проигранной баталией, но даже и одержанной победой вокруг него становилось все меньше и меньше людей.
С 24 по 29 июля Фридрих II оставался в Шмоттзайфене, стараясь приободрить ближайших своих соратников. О сражении 23 июля он говорил, например, принцу Генриху, как о деле, окончившемся «не вполне для нас благоприятно»; принца Вюртембергского он заверял, что «мы с честью поправим все упущенное», а Фердинанда Брауншвейгского утешал незначительными потерями — всего 1400 чел., в то время как у русских «14 тыс. убитых и раненых». Одновременно он забирал солдат из других корпусов. Наконец 28-го король сказал де Катту: «Завтра выступаем. Так угодно неблагоприятной для меня Фортуне. Если нам не суждено больше встретиться, вспоминайте иногда о том, кто сделался игрушкой судьбы, но желал вам добра». И, вспомнив про ту далекую и столь ненавидевшую его царицу, иронически перефразировал стих из «Аталии»:
Daigne, daigne, mon Dieu, sur Kaunitz, et sur elle …{58}
30 июля с десятью тысячами лучших своих войск и несравненным Зейдлицем он был в Загане, где к нему присоединился принц Генрих (14 батальонов, 25 эскадронов) и принц Вюртембергский (6 батальонов, 15 эскадронов). После этого он послал своего брата командовать оставленной в Шмоттзайфене армией.
Австрийский генерал Гадик упустил возможность напасть на принца Генриха и «наверняка разбить его», как было предписано Дауном, который затем приказал Гадику беспокоить арьергард пруссаков и поставить короля «между двух огней». Но Фридрих II шел слишком быстро и 2 августа был уже в Мерцдорфе. Здесь он имел удовольствие взять в плен весь Вюрцбургский полк, целиком захватить обоз Гадика и еще в придачу 600 ящиков с продовольственными припасами. Но тогда же стало известно, что русские вошли во Франкфурт, и он написал принцу Генриху[179]: «Как только мы соберемся хоть немного с силами, сразу же пойдем на них и будем биться pro aris et focis[180]. 3 августа король достиг Беескова. „Мы прибыли сюда после продолжительных и тягчайших маршей. <…> Я не спал уже шесть ночей“»[181]. 4-го в Мюльрозе он соединился с Веделем и, кроме того, перевел к себе еще 10 тыс. чел. генерала Финка из-под Торгау. Тем не менее Фридрих вполне осознавал всю опасность своего положения.
«Я хотел бы, — писал он все тому же Финкенштейну, — прислать вам столь же добрую весть, как только что полученная мною (о победе, одержанной Фердинандом Брауншвейгским 1 августа при Миндене. — АР.), однако мои сибирские медведи это вам не французы, а артиллерия Салтыкова в сто раз лучше, чем у Контада»[182].
Пока Фридрих II поспешал к Франкфурту, что же делал тот самый Даун, который клялся «следовать по его пятам»? Захваченные у Гадика обозы обескуражили его, и он даже не осмелился напасть на остатки войска принца Генриха в Загане, а велел Гадику идти на соединение с Лауд оном, через которого представил Салтыкову весьма странный план совместных действий.
Лаудон начал с того, что запросил 30-тысячный русский корпус и 500 тыс. талеров из миллиона франкфуртской контрибуции.
4 августа Салтыков принял парад австрийского контингента, командиры которого салютовали ему шпагами и преклонением императорских знамен при звуках труб и барабанов. Лаудон уведомил Салтыкова о намерениях своего шефа и открыл великий «секрет», так и не понятый Салтыковым — предложение об отступлении русских на Кроссен с последующим присоединением к Дауну в Силезии. Русский главнокомандующий указал на всю затруднительность того, чтобы развернуть назад весь громоздкий обоз и все лазаретные фуры. Тягловые артиллерийские лошади и прислуга и так уже были измотаны столь продолжительными маршами; у многих пушек при ужасающей канонаде 23 июля повредились лафеты, а во время сражения было потеряно множество лошадей. К тому же недоставало еще и снарядов. Свирепствовавший падеж скота достигал 80 быков в день. Тогда Лаудон предложил задержать обоз и 10 тыс. русских во Франкфурте, а поскольку в Силезии ощущалась нехватка фуража, оставить казаков на правом берегу Одера. На вопрос Салтыкова, как долго предполагается держать русский корпус в Силезии, было отвечено: «Всю зиму». Русский главнокомандующий не возражал против отступления к Кроссену, но не согласился уходить далеко и надолго в Силезию. Если австрийцы только о ней и думали, то Салтыкову тем более надлежало заботиться о собственной армии, которая в случае разделения на три части неизбежно погибнет, а также и о Восточной Пруссии, окажущейся в этом случае беззащитной от покушений неприятеля. Впоследствии Конференция вполне одобрила все его решения. Салтыков, в свою очередь, предложил австрийским генералам перейти на правый берег Одера, для чего он уже навел мост у Щетнова.
