Пастора начинало трясти от слепого, неразумного гнева, когда он думал об этом. Не то чтобы он очень уж любил Элизабет. Он выбрал ее скорее разумом, нежели сердцем: тихая, умная, сдержанная девица из хорошей семьи лучше всего годилась для его целей. Она следила бы за чистотой, занималась детьми и хозяйством и главное — поддерживала бы священную и необходимую тишину в его доме. И вот — о времена, о нравы! Добропорядочная девица бегает на свидания к оборванцу. Это сознавать было нестерпимо.
Дверь внизу стукнула, кто-то вошел. Пастор обрадовался: раз уж работа не клеится, лучше отвлечься. Он вышел на лестницу и увидел Неда Саттона, уолтонского бейлифа.
— Вы заняты, ваше преподобие?
— Нет, нет, располагайтесь, Нед, я спускаюсь.
Старая деревянная лестница скрипнула под его дородным телом. Бейлиф, все еще не решаясь сесть, стоял, держа в руке пахнущий дождем плащ.
— Садитесь сюда, поближе к огню, — пастор подбросил поленьев в очаг. — Я тоже хотел с вами потолковать.
Нед повесил плащ на спинку стула, вытер лысину большим красным платком и, наконец, сел, протянув к огню ноги. Платтен уселся рядом.
— Ну что скажете? — начал он. — Что слышно об этих… копателях?
— Да я, собственно, о них и хотел, — откликнулся Нед. — Они теперь здесь, на нашей земле…
— На моей земле, — веско поправил Платтен. — Этот вереск достался мне по завещанию покойной жены. Я намерен прекратить это бесчинство.
— Вот-вот. Бесчинство, — согласился Нед. — У меня в Кобэме тоже владение. Когда церковные земли распродавали, мы с братом кое-что подкупили. Вот я и боюсь, как бы они того… И на мой участок не посягнули. Ведь стоит только начать…
— Из Уолтона их выгнали, теперь они пришли сюда. Я ходил, смотрел — они без разрешения возвели два дома.
— Мало того. Они вспахали и засеяли озимыми несколько акров — уже всходы поднялись, рожь и пшеница. Если так пойдет, к ним все наши арендаторы сбегутся.
— Я думаю, что мы, честные люди, — пастор надел очки и они заблестели решительно, отражая языки огня, — честные и благочестивые люди, покорные господу, уважающие и свою, и чужую собственность, должны принять меры. Вы очень хорошо сделали, Нед, что пришли. Надо собрать всех торговцев города и убедить их ничего этим копателям не продавать и не давать в кредит.
Нед криво усмехнулся.
— Это-то, конечно, можно. Это мы сделаем. Но всходы уже есть. Несколько месяцев — и у них будет свой хлеб. Что тогда?
— Но не можем же мы сами топтать их посевы, как уолтонцы. Это противно всякому благочестию. Я — человек, облеченный саном, вы — представитель власти. Надо найти какой-то иной… законный… выход.
— Вы можете, конечно, как владелец земли, подать на них в суд. Но что это даст? Они опять не заплатят…
За окнами быстро смеркалось. Пастор придвинулся ближе.
— Я думаю, только государственная власть может укротить этих мятежников, — сказал он вполголоса. — Между нами говоря, я уже послал жалобу… Самому…
— Фэрфаксу? — тихо выдохнул Саттон.
Пастор кивнул, на губах заиграла самодовольная улыбка.
— А почему Фэрфаксу? Почему не Кромвелю?
— Во-первых, Кромвель в Ирландии. А во-вторых… — пастор пристально посмотрел в маленькие смышленые глазки бейлифа. — Я не хочу иметь дела с цареубийцами. Кромвель — сам мятежник, кто знает, как он взглянет на это. А Фэрфакс на суд не пошел, приговор не подписывал. Всем известно, что и он, и особенно леди Анна — пресвитериане, люди богобоязненные, серьезные…
— И что он вам ответил?
— Я послал верного человека. Он вручил письмо его личному адъютанту, тот вернулся и сказал, что ответа не будет. Я думаю, не послать ли копию в Государственный совет. Может, там скорее разберутся. Все-таки дело государственной важности.
— Постойте! — Нед хлопнул себя по лбу. — Я, кажется, понял… Ведь генерал Фэрфакс был на холме святого Георгия! Самолично пожелал осмотреть… А еще говорят, их главарь, Уинстэнли, ездил к нему в Уайтхолл и имел аудиенцию… Понимаете, к чему я клоню?
При имени Уинстэнли пастор брезгливо оттопырил губы:
— Вы хотите сказать, что генерал им…
— Ну да! Кто знает, что они ему наговорили? Может статься, они нас очернили, а его разжалобили, склонили на свою сторону… Вот он и молчит. И солдат не посылает.
Пастор прокашлялся.
— Быть может, вы и правы, Нед. Но как его разубедить?
— А вы, ваше преподобие, поехали бы к нему сами, а? Поговорили бы, объяснили, что и как… Открыли бы глаза. Так, как вы, никто из нас не скажет.
— Самому поехать в Уайтхолл? — пастор поднялся и заходил по залу. — Завтра я собирался читать проповедь…
За окнами было уже почти совсем темно. Большой сумрачный зал озарялся красным неровным пламенем очага. Нед Саттон, склонившись, протягивал к нему руки и грел их, потирая, будто заранее готовился к победе. Пастор вспомнил «Анатомию меланхолии», и в душе его поднялось отвращение к ее постным словам о мире и смирении, к завтрашней проповеди, к тем тупым овцам, которых ему предстояло пасти всю жизнь, до самой смерти… Нет, проповедь подождет. Он поедет в Лондон завтра же! Он будет действовать снова как государственный человек, и они в парламенте пожалеют, что вычеркнули его из списков!
— Решено, — сказал он. — Я еду к Фэрфаксу. Только знаете что? Поедемте вместе! Вы — представитель местной власти. И в землях имеете интерес.
— Ну что же, я не прочь, — легко согласился Саттон. — Мне эти диггеры давно уже поперек горла…
Генералу уже второй раз докладывали, что его ожидают джентльмены из Серри. Он догадывался, что речь снова пойдет об этих копателях с холма святого Георгия. Хорошо, он их примет. Но если они будут требовать карательной экспедиции, нет уж, увольте. Кромвель далеко, в Ирландии. Там он предает огню и мечу целые города — пусть… Здесь генерал Фэрфакс будет заботиться о мире. И потом — бросить регулярные войска против нескольких десятков безоружных копателей? Сознание воинской чести не допускало и мысли об этом.
По его знаку в кабинет вошли двое — высокий дородный человек в строгом пасторском одеянии и другой, пониже ростом и попроще, с круглой лысиной. Они отрекомендовались: Патрик Платтен, лорд манора Кобэм, настоятель в Уолтоне, и бейлиф Нед Саттон, фригольдер. Фэрфакс не сел, желая показать, что спешит. Руки его нетерпеливо поигрывали короткой серебряной цепочкой.
— Ваше превосходительство, — начал высокий, — я уже имел честь сообщить вам о бесчинствах людей, именуемых диггерами.
— Не знаю, — сказал Фэрфакс. — Не помню. Но если вы говорите о копателях с холма святого Георгия, то я ознакомился с их действиями и не нашел в них угрозы для государства. Эта кучка бедняков вскапывает бесплодные верески, которые находятся в общинном пользовании.
— Но это еще полбеды, — пастор прижал руки к груди. — Поверьте, мы не стали бы беспокоить вас этим делом, если бы не знали, насколько оно серьезно. Они… — он понизил голос, — связаны с кавалерами!
Генерал постукивал цепочкой по руке.
— У вас есть доказательства? — спросил он спокойно.
— Нет, то есть да… Видите ли… Нам говорили, что некоторые из них в прошлом принадлежали к королевской партии.
— Кто говорил? Вам известны какие-нибудь документы, которые подтвердили бы ваши слова? Вы можете назвать свидетелей?
Пришедшие в некоторой нерешительности посмотрели друг на друга.
— Да, может быть… Надо собрать сведения… Но дело не в этом. Появление диггеров на нашей земле — это угроза безопасности Республики. Они посягают на святая святых — на права собственности граждан, на правила благочестия, на наших жен и невест, наконец! Да, да, в их лагере царят разврат и непотребство. Они, как нам достоверно стало известно, вводят у себя общность жен…
Фэрфакс рассматривал пастора пристально, словно читал его мысли, с лица его не сходило презрительное выражение, и Платтен подумал: «Не то, не то я говорю…» Нед выступил вперед.
— Мы хотели доложить, что копатели грабят мирных жителей. Крадут скот и добро. У соседа, Уильяма Тейлора, пропал боров. Он может подтвердить…
Фэрфакс поднял брови:
— Вы полагаете, я должен расследовать дело о пропаже борова у вашего соседа?
— Н-нет, — стушевался доноситель, — мы думали… Это угроза для всех. Ведь что это будет, если они и на наше будут смотреть, как на свое?..
Он совсем смутился и замолчал. Фэрфакс с трудом подавил улыбку и решительно хлопнул цепочкой по руке, намереваясь прекратить разговор. Но в это время заговорил пастор:
— Все это не такие безобидные вещи, как кажется на первый взгляд, — вкрадчиво произнес он. — Я с вами согласен, по отдельности они выглядят смешными и не достойными внимания. Но если подумать о нации…
Перед Фэрфаксом теперь стоял не простоватый доносчик из провинции, а опытный, умный оратор. Патрик Платтен был в своей стихии — он читал проповедь. Он говорил о национальном единстве англичан как избранного богом народа; а это единство возможно лишь при условии единства веры, единства церковного устройства. Он защищал церковное единообразие и правление избранных и указывал, что сектанты, подобные Уинстэнли, расшатывают это единство и, проповедуя спасение для всех, тем самым ведут к разделению, к разрушению веками установленной иерархии. Он настаивал на том, что единство нации и церкви предполагает строгую дисциплину, оплот против разрушительного воздействия разнообразных ересей и сект, призывающих к терпимости и разброду. Он подчеркивал, что пытаться строить царство божие на земле — то, к чему призывают диггеры, — грех и богохульство, ибо только там, за гробом, в горнем граде Иерусалиме возможно совершенное бытие, но не здесь, в этой юдоли скорби, отравленной первородным грехом…
