Он совсем смутился и замолчал. Фэрфакс с трудом подавил улыбку и решительно хлопнул цепочкой по руке, намереваясь прекратить разговор. Но в это время заговорил пастор:
— Все это не такие безобидные вещи, как кажется на первый взгляд, — вкрадчиво произнес он. — Я с вами согласен, по отдельности они выглядят смешными и не достойными внимания. Но если подумать о нации…
Перед Фэрфаксом теперь стоял не простоватый доносчик из провинции, а опытный, умный оратор. Патрик Платтен был в своей стихии — он читал проповедь. Он говорил о национальном единстве англичан как избранного богом народа; а это единство возможно лишь при условии единства веры, единства церковного устройства. Он защищал церковное единообразие и правление избранных и указывал, что сектанты, подобные Уинстэнли, расшатывают это единство и, проповедуя спасение для всех, тем самым ведут к разделению, к разрушению веками установленной иерархии. Он настаивал на том, что единство нации и церкви предполагает строгую дисциплину, оплот против разрушительного воздействия разнообразных ересей и сект, призывающих к терпимости и разброду. Он подчеркивал, что пытаться строить царство божие на земле — то, к чему призывают диггеры, — грех и богохульство, ибо только там, за гробом, в горнем граде Иерусалиме возможно совершенное бытие, но не здесь, в этой юдоли скорби, отравленной первородным грехом…
Фэрфакс слушал, не перебивая. Улыбка сбежала с его лица. Доводы пастора были слишком серьезны. Все сходилось против несчастных диггеров: их обвиняли в разрушении основ частной собственности, государства, религии, семьи… Он вспомнил ясное лицо Уинстэнли и непостижимое ощущение братства, исходившее от него. «Мы будем жить в спокойствии и трудиться на нашей матери-земле, а вы, воинство, станете огненной защитой, ограждающей народ от иностранного врага…» Он с открытой неприязнью взглянул на полные бритые щеки Платтена.
— Заботиться о воспитании благочестия и чистоте нравов — ваше дело, пастор, а не мое. Я не могу воздействовать здесь с помощью солдат. И кроме того, не считаю нужным ссориться с простым народом. Вы слышали, с каким триумфом был оправдан Лилберн? Но я обещаю подумать…
Пастор кашлянул, опустил глаза, потом поклонился и быстрыми шагами направился к выходу. Нед Саттон поспешил вслед.
Больше они не появлялись, и генерал совсем было забыл о двух доносчиках из Серри. Он следил за действиями Кромвеля в Ирландии и радовался, что не ему приходится идти в ноябрьском тумане по чавкающим болотам, осаждать упорный Уотерфорд, страдать от дизентерии и лихорадки и смотреть, как бубонная чума косит его солдат. Он радовался, что не участвовал в страшных жестокостях Дрогеды и Уэксфорда, — пусть Кромвель сам отвечает за пролитую кровь стариков и женщин. Он потихоньку укреплял Армию, добивался выплаты жалованья солдатам, читал военные донесения и с тревогой и любопытством следил за действиями Шотландии.
Но через неделю вдруг пришло предписание Государственного совета. Усилий местных властей, говорилось в приказе, недостаточно для того, чтобы разогнать мятежное сборище на холме святого Георгия. Лорду-генералу предлагалось «послать кавалеристов, сколько он сочтет нужным, в те места для наведения порядка…». Видимо, доносчики, ничего от него не добившись, отправились в Государственный совет, и трусливый Брэдшоу не замедлил издать предписание. Ах, да, вспомнил генерал, ведь Брэдшоу имеет дом и какие-то владения в Уолтоне…
Он велел позвать капитана Глэдмена и некоторое время говорил с ним наедине.
Колеса экипажа, подвозившего пастора к просторному кобэмскому дому, выстукивали победную мелодию. Двухнедельное сидение в Лондоне принесло плоды. Завтра придут солдаты Фэрфакса, и ненавистное поселение сровняется с землей. Пастор сам будет руководить праведным делом разрушения. А пока… Он сочинит проповедь — это будет сокрушительная и блестящая речь победителя.
Он сразу прошел к себе в кабинет. От былой меланхолии и отвращения к жизни не осталось и следа. Действовать — вот что нужно для того, чтобы не падать духом. Он выполнил свой долг сегодня и завтра тоже будет действовать, не давая разъедающим душу сомнениям победить его. Пастор сел за стол, взял в руки отложенную две недели назад книгу, нашел отмеченное ногтем место и прочел слова: «…Но мы столь раздражительны и упрямы, дерзки и высокомерны, столь фальшивы и мятежны, столь злобны и завистливы, мы терзаем и сердим друг друга, мучим, беспокоим и низвергаем себя в такую бездну скорбей и забот, которая усугубляет нашу горесть и меланхолию, навлекая на нас ад и вечное проклятие…»
С утра перепархивал легкий снежок и заметно похолодало. Стоял конец ноября. Два дома, выстроенных недавно на холме святого Георгия, на площадке под большим дубом, едва начали просыпаться.
С тех пор как диггеров окончательно выгнали с вершины холма, из Римского лагеря, народу в колонии заметно поубавилось. Старик Кристофер умер, так и не оправившись после побоев. Одни подались неведомо куда искать счастья, другие, как Дэниел Уиден, вернулись в деревню, чтобы по старинке работать на арендованном у лорда участке, платить ренту, пасти коровенок. Два новых дома вмещали в себя все диггерское население полностью. В большом строении, разделенном на несколько комнат, жили Рут с детьми, однорукий Хогрилл, Том Хейдон и Уинстэнли с Джоном. На чердаке поместился новый жилец. Был он бледен и худ, хромал и прятал в рукав рассеченную левую ладонь. На вид ему можно было дать лет двадцать пять, не больше. Звали его Роберт Костер. Он мало говорил, в общих посиделках вечерами не участвовал, все больше находился у себя наверху, читал или писал что-то. Только Джон просиживал у него длинные осенние вечера да Уинстэнли подолгу говорил с ним о чем-то наедине.
В общем зале изредка ночевали крестьяне, делившие свое время между работой на лорда, и трудом в колонии. Они жили внизу, в убогих тесных хижинах с семьями; на холм же приходили, чтобы поработать несколько часов в поле, помочь в починке инструментов или посидеть вечером у огня.
Вторую хижину, поменьше, занимала семья Полмеров. Маленький фамилист сильно постарел и сдал после того случая в лесу. Он часто хворал, и Дженни сбивалась с ног, хлопоча по дому, помогая на поле и исхитряясь готовить вместе с Рут скудную пищу на всех.
Часто приходил длинный, суматошный Уриель. Он возникал и исчезал неожиданно, и никто, в первую очередь он сам, не мог предсказать, что он будет делать через час или два, куда пойдет, что скажет. Как на работника на него рассчитывать не приходилось — он был то вял, то хватался за все и ничего не мог довести до конца. Джерард страдал, видя, как надрываются на работе Полмер и Том и как рядом разглагольствует Уриель, держа в руках топор или мотыгу. Ничто не могло заставить его трудиться. Но его терпели и даже любили, как любят в деревнях юродивых. Последнее время он все доказывал, жестикулируя не в меру, что и бог-то — не бог, и дьявол — не дьявол, и грех — не грех, что все дозволено в этом мире, все благо…
Усилиями этой горстки людей удалось распахать несколько акров каменистой земли в новом месте, над Кобэмом, и засеять их озимыми. Невесомый снежок засыпал нежные зеленые всходы, наступила зима.
Джон выскочил из дому первый. Замотав горло шарфом, но поленясь надеть куртку, он выбежал за водой к источнику и тут в хмуром тумане утра увидел, что к ним поднимается процессия. По дороге, скрипя и кренясь на ухабах, ехала тяжелая пасторская карета, рядом — закутанный в плащ всадник. Человек двадцать конных солдат, разбившись попарно, двигались за каретой, а следом за ними, чуть поотстав, шли пешие. Джон бросил ведро и вихрем ворвался в дом:
— Вставайте! К нам гости! Пастор с солдатами!
Двери захлопали, в зал выглянул испуганный Джо в одной рубашонке, за ним вышла Рут.
— Что ты кричишь, Джон? А где Джерард?
Тот вышел из своей комнаты, на ходу застегивая куртку.
— Спокойно, Рут, я здесь. Оставайтесь у себя, я поговорю с ними. Надо только увести Костера…
Он поднялся по лестнице на чердак и через минуту вышел в сопровождении Роберта. Тот был бледнее обычного и одет, как в дорогу. Они поспешно вышли в заднюю дверь, к ложбинке, поросшей кустами.
Джон выскочил на дорогу, перебежал луг и постучал к Полмерам. Озабоченная Дженни приоткрыла дверь.
— Ты что, Джон?
— Вставайте, выходите, к нам гости! Солдаты и пастор!
— Да как выходить-то, хозяин у меня слег. Всю ночь маялся, лихорадка. Простыл, видно… И дочка, похоже, тоже… Их не подымешь.
— Ну лежите тогда, я скажу, что вы больны. Справимся!
Едва он успел вбежать в дом, как в дверь громко застучали. Так стучат только солдаты или представители власти.
— Эй вы! — донеслось снаружи. — Открывайте, или мы разнесем вашу дверь в щепы!
