Джилс Чайлд, который так и продолжал стоять в стороне, подвинулся ближе, прислушиваясь. Глэдмен склонил лицо к холке коня и не поднял его, пока дом не догорел дотла.
Когда факелом занялась крыша, разрушители отскочили и тоже замерли в праздности; отсветы огня плясали на их разгоряченных лицах. Никто не разговаривал и не смотрел друг на друга. И только Платтен, не стесняясь, ликовал. Он топтался на оттаявшей земле, потирал руки, толкал в бок Неда Саттона, и тот тоже смеялся невесело, заражаясь его дикой радостью.
Соломенная крыша пылала, огненным столбом уходя в небо. Огонь дошел, казалось, до высшего неистовства, языки пламени вскидывались вверх, а навстречу им не переставая сеялась морозная крупа. Стало жарко; люди отходили подальше от пожара, заслоняясь от искр и дыма. Но песня не умолкала.
С плугами, мотыгами встаньте скорей,
С плугами, мотыгами встаньте скорей.
Чтоб вольность и право свое охранять,
Его кавалеры желают отнять, —
Свободу отнять, бедняков убивать,
Диггеры, встаньте скорей!
Она звучала и дальше, когда от дома остался только тлеющий фундамент. Будто служила невидимой защитой.
Шериф, шевельнувшись наконец под засыпанным снегом плащом, обернулся к офицеру и сказал, что, по его мнению, можно расходиться. Глэдмен, будто только и ждал, с силой хлестнул коня и первым поскакал прочь впереди своего отряда. За ним не спеша двинулся шериф.
В руке Платтена заблестели деньги.
— Молодцы, — сказал он арендаторам. — Господь вас не забудет. Вот десять шиллингов… Можете выпить за успех правого дела.
Он подмигнул Неду и высыпал деньги в горевшую ладонь его брата.
Йомены подняли топоры и пошли прочь от тлевших остатков диггерского дома. Они не смели взглянуть друг на друга, не смели произнести слова, пока хозяева их, лорд и бейлиф, стояли тут же. Так собака, которую держат в страхе, когда хозяин дает ей кость и стоит над нею с хлыстом, глодает, и смотрит вверх, и виляет хвостом… И только когда Нед и пастор сели в тяжелую заснеженную карету и покатили вниз, они, уже уходя, осмелились посмотреть на ту почти призрачную в меркнущем свете тусклого дня кучку мужчин, женщин и детей, которые стояли и все пели свою песню под сыпавшей на них холодной снежной крупой.
На другой день в сумерках два солдата и три крестьянина подошли к одинокой хижине Полмеров, о которой накануне, казалось, все забыли. Теперь она одна сиротливо высилась на холме среди присыпанных снегом головешек и остатков сгоревшего дома. Один из солдат был рослый добродушный капрал Дик, которого Глэдмен послал посмотреть, как обстоят дела на холме. Цинику и весельчаку Глэдмену не хотелось самому глядеть на развалины.
Поднимаясь на холм, Дик догнал трех крестьян и солдата из гарнизона капитана Стрэви. По их словам, они тоже шли посмотреть на последствия вчерашнего.
На холме под дубом не было ни души. Пепелище казалось мертвым. Они подошли к темной хижине и постучали. Открыла Дженни, лицо ее было бледным, потухшим.
— Хозяин лежит, — сказала она. — Лихорадка. Что вам угодно?
— Не бойтесь, добрая женщина, — сказал Дик. Он неловко дотронулся до красной замерзшей ладошки Дженни: в ладошку легло несколько монет. Она подняла измученные глаза, и подобие улыбки тронуло ее губы.
— Спасибо, — сказала она тихо и опустила голову.
— Да что там, — тоже потупился Дик, — вы нас… простите… Вы не думайте, что все мы такие звери, — говорил он, переминаясь с ноги на ногу. Ему и вправду было жаль эту маленькую женщину с большими горестными глазами. Он стеснялся перед ней своей силы, своей сытости, своего высокого роста. — Многие из солдат, да и йомены вас жалеют… Даже шериф вчера выразил недовольство…
Он быстро подошел к коню, вскочил в седло, махнул на прощание рукой и исчез в морозной мгле вечера. Дженни проводила глазами его широкую спину и пошла в дом.
— Куда?! Давай выходи! И кто там еще в доме — все вон!
Солдат из гарнизона Стрэви грубо повернул ее за плечо. Она посмотрела в темное лицо и ужаснулась.
— Давай, давай, нечего таращиться! Нам приказано порушить здесь все, поняла? Живо выводи своих хворых!
Через минуту Полмер вышел из дома, пошатываясь и держа за руку закутанную до бровей девочку лет двенадцати. Он подошел к солдату:
— Добрый человек, куда ж нам идти-то? Где теперь жить? Его милость лорд Платтен запретил мне возвращаться в мою-то хижину. Вот я и поселился здесь… И захворал… — он закашлялся.
— Ничего не знаю, приказано! — солдат обернулся к крестьянам. — Эй вы! Давайте рубите, да поживее!
Трое нехотя взялись за топоры, и скоро ветхая хижина поникла, пала под их ударами. Обломки досок посыпались на землю, соломенная крыша рухнула вбок, обнажая покосившиеся, наскоро сбитые ребра стропил.
Полмер повернул девочку к себе и прижал ее лицо к груди. Дженни утирала слезы.
Огня не понадобилось. Разметав для порядка обломки, четверо поспешно ушли. Работа не доставила им удовольствия. Они жили на земле лорда и привыкли к тому, что правды на земле искать нечего. Нет ее, этой правды. И потому выжить может только тот, кто терпит молча, гнет спину и не противится. И когда лорд пригрозил им, что выгонит вон со своей земли и пустит по миру, они покорились. Нехотя повинуясь злым окрикам солдата, они рубили доски и топтали обломки, зная в глубине души, что делают черное дело.
Когда они ушли, было уже совсем темно. Ветер усилился. Дженни вытащила откуда-то из-под обломков большую тряпку. Потом стала разгребать мусор, собирать и складывать в эту тряпку то, что уцелело от погрома — оловянную кружку, котелок для воды, ухват… В темноте искать было трудно, и Полмер, отпустив наконец от себя девочку, попытался развести огонь. Ему долго это не удавалось, но в конце концов костерок затрещал, съедая остатки их дома. При его скупых отблесках они стали втроем разбирать, раскапывать рухлядь, пытаясь спасти уцелевшее. Холодная ноябрьская ночь засыпала их снежной крупой.
— Это не христиане! — говорил Роберт Костер, и глаза его горели нехорошим лихорадочным блеском. — Проклятье! Я отсиживался в этой лощине. Мне бы шпагу в руки и силу, я бы им показал суд божий!
— Сила наша не в шпаге. Мы должны держаться друг за друга и продолжать то дело, которое начали. Во что бы то ни стало продолжать. Стоит нам применить оружие, и нас сметут с лица земли, как смели твоих левеллеров.
Генри, которого все звали теперь Робертом Костером, и Джерард сидели в крохотной темной хижине. С холма святого Георгия пришлось уйти. За два дня и две ночи под крутым берегом Моля, над слегка прихваченной льдом старицей выросли четыре крохотных хижины, наподобие телячьих хлевов. Прямо на земляном полу из досок и соломы устроили постели, перевернутый ящик или пень служил столом. Обогревались лучиной, жаровней и несколькими глиняными грелками. Очаг устроили один на всех, в самой большой хижине; там женщины варили пищу.
Хуже всего было с едой. Когда Джекоб Хард и Хогрилл, подсчитав скудные гроши в общем кошельке, пошли в лавку купить хлеба и мяса, им отказали.
— Нет для вас ничего, ступайте своей дорогой, — сказал хозяин, суетливый, всегда чем-то обеспокоенный человек.
— Но мы заплатим! Вот, у нас есть деньги!..
— Идите, идите. Не велено. Приказано ничего не отпускать.
На верхнем конце Кобэма — то же. Платтен и бейлиф с утра послали слуг по всему городу с приказом не давать диггерам ни жилища, ни пропитания, ни фуража. И трусливые лавочники, арендаторы и соседи лордов, боялись ослушаться. Посланные вернулись с пустыми руками.
— Нехристи! — повторил Генри. — Изверги. Хотя этот Платтен и проповедует в церкви, я где хотите скажу, что он отрицает бога, Христа и Писание.
— Он собственник земли, лорд и не может допустить, чтобы мы засеяли клочок обширного пастбища. Ладно! Надо подумать, как продержаться до весны.
— А ведь посевы они почти не тронули.
— А если опять нападут?
Джерард задумался.
— Они нападут, потопчут посевы… — сказал он наконец. — А мы снова выйдем и снова вскопаем пустошь и посеем зерно. Мы будем сражаться с ними мотыгой и лопатой, и упорство наше победит. Они покорятся неизбежному.
Генри исподлобья глянул на Уинстэнли, потянулся рукой к лучине, поплотнее укрепил ее в щели между досками. Собственная телесная слабость раздражала его. Он привык действовать, не размышляя долго.
— А они опять будут жечь наши дома и выгонять детей на улицу. Хватит у нас сил отстроить все снова?
Уинстэнли промолчал, тень пробежала по его лицу.
— Если мы будем надеяться только на себя, то, возможно, и не хватит, — тихо ответил он. — Но нас много. Христос проснулся в душах тысяч бедняков, и он поможет нам продолжать работу и сохранить радость сердца. Работать вместе и вместе есть скудный хлеб наш — вот в чем вижу я выход.
