также настаивали, чтобы все вновь обращенные взрослые писали на родном языке историю «своего пути к Богу» в форме автобиографии. Подобные тексты, хотя и остались неопубликованными, определенно стали самым первым запросом письменной самопрезентации, обращенным к крестьянам; эти биографии подчеркивали ценность, которой пиетизм наделял каждую христианскую душу.
Более того, это движение предлагало своим последователям возможность интеллектуальных и духовных контактов с внешним миром: некоторые наиболее активных его члены латышского и эстонского происхождения посещали моравский Гернгут (некоторые там и остались), а отчеты о миссионерской деятельности в других частях света (особенно в американской колонии Пенсильвания) присылались во все сообщества. Это (в существенно уменьшенном виде) напоминало международные связи, которыми располагали балтийские католики благодаря организации католической церкви и тому, что ее глава находился в Риме. Значение, которое уделял пиетизм восприятию отдельного верующего, конечно, могло быть доведено до крайности: так, среди латышей некоторые «братья» пели о пришествии «Спасителя Латвии», а в Эстонии проповедник по имени Таллима Паап предлагал игнорировать землевладельцев, поскольку те якобы являлись грешниками по своей природе. Другие «перегибы» движения «моравских братьев» включали формирование личных («сердечных») отношений, выглядящих почти по-детски в силу крайней упрощенности, а также постоянную концентрацию (почти поклонение) на крови, ранах и физических страданиях Христа. Тем не менее в более широком контексте жизни крестьян побережья XVIII в. внимание, которое «моравские братья» уделяли необходимости образования, грамотности, письменному самовыражению и духовным контактам с внешним миром, было важным, даже если и непреднамеренным преимуществом в сравнении с фаталистическими предписаниями официального лютеранства покорно принимать свое место в обществе вместе с тягостными обязанностями крепостного.
Стимулы, предлагаемые пиетизмом для того, чтобы крестьяне-лютеране учились грамоте, оставались неформальными и никак не соотносились с системой сельских школ, которая в XVIII в., по-видимому, сделала некий шаг вперед по сравнению с периодом шведского владычества. В Эстонии учительская семинария Форселиуса за четыре года своего существования (1684–1688) смогла подготовить около 160 сельских учителей. Век спустя (к 1786–1787 гг.) в Северной Лифляндии было около 275 сельских школ, а в Эстляндии — 223, однако к 1800 г. количество таких школ в Эстляндии уменьшилось до 29. Образование крестьян в Инфлянтах (Латгалия) и литовских землях столкнулось с серьезными трудностями, когда в 1773 г. папа Климент IV запретил орден иезуитов, вносивший значительный вклад в образование крестьян побережья на протяжении более чем века. Польско-Литовское государство конфисковало как школы, так и имущество ордена. Комиссия по образованию, учрежденная в 1773 г. правительством Речи Посполитой, разрабатывала грандиозные планы развития этой сферы, оставшиеся нереализованными из-за того, что многие магнаты и дворяне в принципе возражали против самой идеи образования крестьян. Благодаря энергичной деятельности генерал-губернатора Георга Брауна в сфере народного образования Лифляндия закончила XVIII в. с большим количеством школ для крестьян (на уровне приходов и городов), чем было в этом регионе в середине века. Наоборот, в провинции Курляндия, где не было активных правителей, а рыцарства выступали против образования крестьян, количество крестьянских школ оставалось незначительным и даже уменьшилось. Согласно одной из оценок, возможно актуальной для всего побережья второй половины XVIII в., только около 4 % учеников двух-, трех- и четырехклассных начальных деревенских школ получили дополнительное образование на более высоком уровне. Многие крестьянские дети получили навыки чтения и письма дома от родителей (в основном матерей) в процессе подготовки к тому, чтобы стать членами церкви; затем они дополняли эти умения формализованными инструкциями, полученными в сельских школах. Статистика грамотности этого периода отличается сомнительной достоверностью, но в целом в лютеранских районах около половины детей достигали совершеннолетия, обладая некоторыми базовыми навыками чтения и письма, тогда как в католических районах таких детей было меньше половины. Однако нигде на побережье не было системы школ, которые бы на постоянной, долговременной основе выпускали значительную массу людей крестьянского происхождения, прекрасно умеющих читать и писать на своих национальных языках и стремящихся создавать на них литературные произведения.
Был и еще более значительный контекст, в котором работали различные немецкие представители образованного сословия (Gelehrtenstand) и отцы-иезуиты. Состав Gelehrtenstand — своего рода социальной псевдокорпорации, поскольку она не давала входящим в нее никаких специфических прав или привилегий, — был смешанным, с доминированием людей с теологическим образованием, имеющих отношение к церкви. Также туда входили низшие государственные служащие, частные секретари известных людей, частные учителя в семьях землевладельцев, школьные учителя, управляющие поместьями и недавние иммигранты, не имеющие еще постоянных институциональных связей. Те немногие, кто действительно происходил из местных крестьян, предпринимали такие же попытки в литературной сфере, что и их собратья с немецкими или польскими корнями. Интеллектуалы получали университетское образование в Кёнигсберге, иезуитских университетах Вильнюса и Кракова (до 1773 г.) или в Центральной Европе, с тех пор как Дерптский (Тартуский) университет в Лифляндии был закрыт во время Северной войны, в 1710 г. Образованные люди продолжали переводить латинские, немецкие и польские тексты на эстонский, латышский и литовский языки.
Они активно переписывались друг с другом по вопросам, касающимся народных языков, и часто привлекали информантов из своих религиозных общин, используя для сбора информации способы, применяемые в полевой работе современными антропологами, стремящимися постичь тайны экзотических культур. Поскольку учебники по грамматике языков коренного населения побережья уже были написаны, новые знания можно было получить лишь в результате тщательного слушания, анализа транскрипции и составления словарей. Постоянные исследования народных языков и жизни крестьян также означали, что исследователи слушали и записывали (и часто публиковали) песни и пословицы, поговорки и легенды, а также слова, используемые лишь в XVIII в. Произведения, рассчитанные на то, что их будут читать крестьяне, имели дидактический характер и постоянно противопоставляли «нелепость» крестьянской устной традиции христианству. Однако тщательность, с которой ученые собирали элементы этой устной традиции, предполагает присутствие устойчивого научного интереса, если не искреннего увлечения ею, несмотря на уверенность в ее «неправильном» содержании.
В некоторых случаях имела место некая самоидентификация с прихожанами: наиболее известный среди лифляндских ученых, Готхард Фридрих Стендер (1714–1796), зашел настолько далеко, что выразил желание, чтобы на его надгробном камне было написано Latvis («латыш»). Дидактичность часто сочеталась с характерным покровительственным, патриархальным отношением, как если бы объекты внимания автора были детьми. Однако ни одно из упомянутых выше отношений к народной культуре не было общим для всех: Стендер, считавший себя христианином-рационалистом и искренне стремившийся к образованию крестьянства, настаивал, чтобы его прихожане отказались от устной традиции, тогда как Гердер, исследовавший эту традицию с рациональной точки зрения, считал, что она отражает душу народа, и ценил ее крайне высоко.
Конечным результатом этих литературных опытов стало собрание разнообразных переводов и произведений на национальных языках, которое нелегко четко разделить на категории. Книги эти не были органически связаны с народами,
