Третьим ответственным за создание пророссийского вооруженного союза в Тарговице был Северин Жевуский. Несмотря на то что его жизненный путь завершился в австрийской Галиции в 1811 г., он был одним из тех богатейших польских магнатов в украинских землях, кто отдал душу и тело служению России. Правда, во времена Барской конфедерации его по приказу Н.В. Репнина арестовали и сослали в Калугу, но при поддержке Ф.К. Браницкого в 1775 г. он вновь завоевал милость Екатерины II. Ему довелось возглавлять аристократическую фронду, а в период Великого (Четырехлетнего) сейма 1788 – 1792 гг. резко критиковать идею введения наследственной монархии. В его лице императрица обрела решительного врага Конституции 3 мая 1791 г., устанавливавшей принцип наследования и являвшейся, по мнению Екатерины, воплощением французского якобинства. Среди украинских поместий Жевуского французам известно имение Верховня, которое досталось в наследство его дочери Эвелине, в будущем жене Вацлава Ганского, а затем Оноре де Бальзака, которое последний называл «маленьким Версалем». Сама Эвелина, ее сестра (в замужестве Собанская, тайный агент царской полиции и любовница Мицкевича), а также их брат Хенрик Жевуский (прекрасный писатель, известный своими ультраконсервативными взглядами) так афишировали свое восхищение российским самодержавием, что это повлияло на восторженную оценку царизма Бальзаком.
Беглый перечень польских аристократов на Украине, связанных с Россией в период второго и третьего разделов Речи Посполитой (1792 и 1795 гг.), можно с легкостью продолжить, обратившись к работе Людвика Базылева9, где предлагается заглянуть за первые деревья, скрывающие глубину леса, которую мы как раз постараемся раскрыть. Представление в этой книге нескольких «ярких фигур», выбранных в качестве примера среди 1200 поляков, более или менее постоянно проживавших в столице империи около 1820 г. наряду с другими 35 тыс. иностранцев (23 600 немцев, 4000 французов и 2360 шведов), свидетельствует о том, что подобный фрагментарный подход не дает возможности описать феномен интеграции целиком, хотя бы потому, что этот процесс необязательно связан с пребыванием в Петербурге. Скорее стоит сразу и a contrario заметить, что такое незначительное число подвергшихся интеграции в Петербурге свидетельствует о тех неимоверных трудностях, которые испытает империя, желающая включить в свои властные структуры: министерства, администрацию, армию, несколько сотен тысяч поляков в присоединенных украинских землях Речи Посполитой. А потому продолжим знакомство с аристократией, которая спешно демонстрировала свою привязанность новой российской власти, широко раскрывшей свои объятья.
Уже во время безнадежных для польской стороны военных действий апреля – мая 1793 г. между временно расположенными на Украине малочисленными польскими отрядами и российской армией среди высшего польского командования наблюдались случаи перехода на сторону неприятеля. Генерал Стефан Любовидзкий, действовавший в Сквирском повете на Киевщине, призвал священника и приказал своим солдатам присягнуть на распятии в верности императрице России, за что в награду получил орден и 20 тыс. дукатов. Антоний Злотницкий, комендант Каменец-Подольского, сдал известную своей неприступностью крепость без единого выстрела10.
В середине 1793 г. Любовидзкого при объезде войск сопровождал молодой офицер Северин Букар. Одновременно с этим по приказу российского генерала Кречетникова они заезжали к отдельным крупным землевладельцам Украины с целью уговорить их выслать в Петербург делегацию с прошением о сохранении за ними поместий. Этот юноша, чьи владения располагались в Янушполе Житомирского повета, за год до того сражался на стороне Костюшко, но в связи с новыми обстоятельствами по совету отца примкнул к Любовидзкому. Подобным образом поступали многие офицеры и аристократы, присягавшие на верность Платону Зубову, юному фавориту Екатерины II (вскоре мы увидим его в новой роли), самой императрице, ее сыну Павлу и внукам Александру и Константину11.
Среди когорты новых подданных, готовых на любые реверансы в сторону власти ради сохранения своих владений, князь Антоний Станислав Четвертинский12 стоит особняком. Он возложил к царскому трону печатный экземпляр генеалогического древа, свидетельствующего о происхождении его рода со времен Киевской Руси, поскольку видел себя в качестве наследника княжества Св. Владимира и полагал, что многочисленные проявления преданности, подкрепленные российскими субсидиями, получаемыми им с 1773 г., являются достаточным основанием для подобного рода притязаний. Хотя теория «триединого русского народа» еще ждала будущих теоретиков славянофилов, странной кажется неосведомленность Четвертинского о том, что Россия завладела духовным наследием Киевской Руси уже в XVI ст.
В полный голос сформулированная московским митрополитом Макарием (умершим в 1563 г.) идея о перенесении высшей духовной православной власти из Киева в Суздаль и Владимир, а затем в Москву уже прорастала во времена Ивана Калиты, в первой половине XIV в. Она стала потом синонимом политической гегемонии Москвы над всеми землями Slaviae Orthodoxae и интегральной частью российской имперской идеи как Ивана IV, так и Петра I. Концепция о единстве Великой, Малой и Белой Руси получила сильнейшую поддержку в 1674 г., когда в типографии Киево-Печерской лавры был издан «Синопсис, или Краткое описание о начале русского народа» Иннокентия Гизеля, выдержавший около 30 изданий до конца XVIII в.13 Разве не Киев упоминался на втором месте после Москвы в перечне титулов Екатерины II и в преамбулах к ее указам? Разве название «Россия» не вытеснило полностью «Русь», как это не раз бывало у предшественников Екатерины? Разве известной «Жалованной грамотой дворянству» 1785 г., к которой мы еще не раз будем обращаться, не объявлялось уже будто бы о присоединении Правобережной Украины с Киевской губернией к империи еще до того, как это стало окончательным фактом, поскольку этот известный документ открывается словами: «Божиею поспешествующею милостию, Мы, Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская, Московская, Киевская, Владимирская, Новгородская и т.д.»14?
После второго раздела Польши у князя Четвертинского, верного слуги Екатерины II, возникло опрометчивое желание поселиться в Варшаве. Однако он не успел вволю насладиться новым титулом статского советника Российской империи, будучи повешен «взбунтовавшейся чернью» во время восстания Костюшко. Интеграция же его семьи, сбежавшей поспешно в Петербург, может служить примером милостей, которыми императрица осыпала преданных ей людей и влияние которых в данном случае имело более устойчивый характер, чем тех, что ниспали на князя А. Чарторыйского. Если вдове Четвертинского императрица пожаловала имение с 1,5 тыс. крепостных душ в Гродненской губернии, то перед его сыном Борисом (какое прекрасное православное имя!) была открыта военная карьера, дочерей же ждали не только выгодные партии. Их красота, которую не могли не отметить мемуаристы того времени, привлекла внимание высокопоставленных ценителей еще тогда, когда сестры были фрейлинами императрицы. Младшая дочь Четвертинского, Мария, родившаяся в 1789 г., стала женой камергера Дмитрия Нарышкина, богатого землевладельца, имения которого насчитывали 25 тыс. душ, и достаточно быстро понравилась юному Александру, который в то время еще не был царем. Их связь с небольшими перерывами длилась до 1825 г., т.е. до самой смерти императора. Нельзя исключить, что эти взаимоотношения были одной из причин проявления симпатий Александра I к Польше. Об этой связи прекрасно знали в свете, у них родилось три дочери и сын. Правда, относительно одной из дочерей ходили слухи, что ее отцом был польский офицер Ожаровский, который, бросив Костюшко, перешел на царскую службу, став в 1826 г. генералом, а в 1841 г. – сенатором15.
Любители изучения семейных связей и матримониальных стратегий наверняка заметят, что семья Нарышкиных имела особый интерес к польским владениям на Украине. Например, имения Франтишека Ксаверия Любомирского, даже после продажи одного из самых крупных (Смилы) Потемкину в 1784 г., с целью заслужить милость России перед предстоящим третьим разделом, были настолько привлекательны, что его третьей женой стала одна из Нарышкиных. Их сын Константин был генерал-лейтенантом в царской армии и мужем графини Толстой.
Многие польские аристократы с Украины были охотно приняты в России, чему способствовал не только престиж их родовых фамилий, но и их состояния. Станислав Понятовский, племянник последнего короля и сын великого литовского подскарбия, продав в 1795 г. замок в Грохове во Владимирском повете на Волыни, отправился с дядей в Петербург всего лишь в одной карете, куда прибыл 10 марта 1797 г. и был встречен с большими почестями самим Павлом I. Через месяц в Москву на коронацию императора приехало несколько десятков польских шляхтичей, чтобы в ожидании императорской ласки продемонстрировать свою лояльность и преданность. Гроховский дворец – это один из ярчайших символов польско-российского взаимодействия. В качестве приданого девицы Еловицкой он перешел к графу Валериану Стройновскому – сенатору и тайному советнику и был превращен в одну из роскошнейших резиденций Украины. Дворцовая галерея с коллекцией древностей Помпеи, парк, разбитый в английском стиле, казалось, указывали на то, что разделы Речи Посполитой не повлияли на положение дел. Владелец имения заявил о себе в 1808 г., в период мнимого примирения с Наполеоном, проповедуя идеи замены барщины оброком в сочинении «О условиях помещиков с крестьянами». В целом происходившее слияние части польской аристократии с российской могло создать впечатление готовности России без особых проблем и потрясений приоткрыться навстречу западному bonne société (благородному обществу). В дальнейшем мы убедимся в том, что эту иллюзию разделяли во влиятельнейших кругах Волыни.
