многие промышленники победнее пропускали охотничий сезон, а кто богаче, нес ему деньги, мед и т. п., чтоб добиться отпуска. Он часто устраивал также обеды, на которые приглашал торговцев и промышленников; присутствие на этих обедах было обязательно, и гости, в благодарность за угощенье, должны были платить хозяину по рублю. Все эти поборы переносились с тем большим нетерпением, что самая личность Францбекова была для русских чрезвычайно несимпатична. Его называли «немкиным сыном», упрекали в том, что он не настоящий православный, говорили, что его не следует пускать в церковь, так как такие выкресты, как он, «приходя в церковь божью, только мир мрачат, а христианства за собой не имеют».
Реквизиция хлеба и насилия Хабарова явились последней каплей воды, которая вызвала открытый взрыв среди притесняемых воеводой приезжих русских людей. Среди них возникла мысль так или иначе избавиться от воеводы-немца. Нашелся у недовольных и высокий покровитель. Бывший якутский дьяк Петр Стеншин, срок службы которого окончился, жил без дела в Якутске, так как Францбеков не давал ему разрешения на отъезд, под предлогом, будто он не сдал отчета. Задержка, которую ему чинил новый воевода, сильно раздражала Стеншина, и он сделался заклятым врагом Францбекова. Он подружился теперь с торговыми людьми и сделался душой затеянного ими заговора. Решено было устроить воеводе большой скандал в самый день царского ангела – 17 марта 1650 года. В этот день в городском соборе имела по обыкновению место торжественная служба. В собор пришел Францбеков с служилыми людьми. Войдя в трапезу, уже наполненную молящимися, он сразу увидел что-то неладное. «Что вы, батька, мешкаете и не начинаете заутрени?» – спросил он священника. Тогда выступил вперед ярославец Никита Агапитов, на которого была возложена главная роль в затеянной смуте. «Постойте, батьки, – сказал он, обращаясь к духовенству, – не спешите служить заутреню; сегодня ночью было мне явление, не хочу я этого потаить и не объявить в мир». Францбеков, догадавшись, что дело касается его, попробовал уйти, но его задержали, и Агапитов начал говорить: «Послушайте, мир крещеный! Сегодня ночью, когда я стал забываться сном, отворились двери из сеней в избу, и я, испугавшись, встал. Ажно идет впереди Алексей Человек Божий, а за ним два юноши несут Образ Всемилостивого Спаса, и от того Образа был мне голос: «Никита! Не страшись, а пойди в соборную церковь и сказывай, не утаи, чтобы миряне не жили беззаконством». В заключенье он заявил, что Спас не велел воеводу Дмитрия Андреевича Францбекова, как ведущего беззаконный образ жизни, впускать в церковь, приказывает отрешить его от должности и отобрать у него в казну все награбленное им – меха и деньги. Слыша эти слова, Францбеков прослезился: «Если уж я недостоин быть в церкви, – сказал он, – то я пойду вон»; однако, он, говоря это, оглянулся кругом себя и увидав в трапезе служилых людей, приказал им посадить Агапитова в тюрьму. Но это было легче сказать, чем сделать. Торговые и промышленные люди подняли шум. «Подожди, будешь и ты, сам воевода, рад покою, – кричали ему из толпы, – забудешь, как нашу братью в тюрьму сажать!» Францбекова схватили за руки. Раздались крики, что надо исполнить приказание Спаса и идти на воеводский двор, чтобы взять на государя его имущество. Неизвестно, чем бы кончилась смута, если бы в дело не вмешались влиятельные богатые купцы; сами неоднократно страдавшие от корыстолюбия воеводы, они все-таки понимали бессмысленность и опасность задуманного шага и поспешили спуститься в трапезу, чтобы успокоить разбушевавшуюся толпу. Вмешались в дело и служилые люди. «Православные и мир крещеный! – говорил старый служака Семейка Рогачев, – не гораздо у вас делается, мятеж и убийство заводите! Лучше бы велеть заутреню служить, а потом молебствовать о Государевом здоровье!» А своим товарищам, служивым людям, он говорил с добродушным юмором: «Если что случится не гораздо, торговые пойдут себе на Русь, промышленные разойдутся по промыслам, а отвечать придется вашим головам – быть маслу на спине, течи по пятам». Его намек на кнут был понят. «И так у нас, старик, на спине кожа дубленая», – отвечал один из его товарищей. Под влиянием слов Рогачева, служилые люди заступились за воеводу и прекратили беспорядок, а через несколько дней Францбеков распорядился арестовать зачинщиков смуты. Служилые люди в шапках ворвались в церковь, произвели бесчинство, опрокинули свечи, избили одного из главных участников события 17 марта Авраама Абрамова и увели его окровавленного в съезжую избу; Никита Агапитов успел бежать из церкви на двор к Стеншину, но несколько позднее был все-таки тоже арестован. Так закончилась загадочная история с «сонным видением», всколыхнувшая все население Якутска. Но прошла она не бесследно. Те самые богатые торговые люди, которые способствовали прекращению мятежа, теперь, когда смута была утишена, поспешили сообщить в Москву своим родственникам и своим хозяевам обо всем, что имело место в Якутске, начиная с отправки Францбековым Хабарова в Дауры, сопровождавшейся конфискацией хлеба и грабежами и, кончая «сонным видением» злосчастного Никиты Агапитова. Об этом писали Семен Нерадовский своему хозяину гостю Василию Федотову, а Иван Осколков своему брату. В Москве среди влиятельного купечества известия о лихоимстве и притеснениях, чинимых Францбековым их братии, вызвали сильное волнение. На его действия и на действия Хабарова было подано царю несколько челобитных, и в феврале 1651 года последовала резолюция о производстве следствия по поданным жалобам.
Хабаров пошел в Даурье другим путем, чем шел в свое время Поярков. Он поднялся вверх по притоку Лены Олекме до устья реки Тугира и вверх по Тугиру до волока, который отделял эту реку от Урки, впадающей в Амур. Выступив поздно в поход, Хабаров был застигнут заморозками на устье Тугира и должен был дальше идти на нартах. Ранней весной 1650 года он добрался до Амура и проник во владения князя Лавкая, давно манившие воображения русских искателей приключений слухами о серебряных рудниках. Но страна оказалась покинутой жителями. Пустым стоял укрепленный город Лавкая с его пятью башнями, рвами и предстенными крепостями, с «подлазами» (т. е. подземными ходами) под всеми башнями и тайниками, ведшими к воде, огибаемый речкою, впадающей в Амур и казавшийся совсем неприступным. «И только б на них страх Божий не напал, – говорил впоследствии Хабаров, – ино было и подумать нельзя и не такими малыми людьми такую крепость брать». Русские, войдя в единственные проезжие ворота, не без изумления рассматривали внутри города обширные и светлые дома с большими окнами, затянутыми вместо стекол, самодельной бумагой; в каждом таком
