Старание подражать «недосягаемому» образцу, то есть Комментариям Юлия Цесаря, очень заметно; но именно это самое придает речи какой-то школьный искусственный характер. Все эти длинные периоды, непременно начинающиеся придаточными предложениями с союзом quum, и вмещающие в себе один или несколько ablativi absoluti, и если возможно accusat. cum infinit., составлены довольно механически, так что при переводе почти всегда безопасно можно начинать не задумываясь опущением союза, с тем чтобы превратить придаточное предложение в самостоятельное. Школьную латинскую грамматику Гейденштейн несомненно знал, привычку строить латинския фразы ловко и скоро он имел, но пишет он по латыни все-таки довольно тяжело, свободы и плавности в его слоге совсем нет, фразеология довольно скудная и однообразная. Правда, что некоторые современники Гейденштейна в Польше писали еще хуже, но настоящие гуманисты, превосходили его безконечно, хотя бы тот же самый Бруто, прославлявший в своих письмах Стефана Батория.
[XXVII]
В этом отношении, пожалуй, можно было бы пожалеть о том, что итальянский гуманист, занятый своею венгерскою историей, предпринятою по желанию короля Стефана, не нашел времени и досуга — исполнить другое свое намерение, о котором заявлял в поздравительном послании к Баторию после второго московского похода — прославить современные подвиги своего мецената и героя [41].
Но с точки зрения исторической достоверности потеря, конечно, небольшая. Талантливые гуманисты умели льстить еще лучше, чем посредственные латинисты. Возвращаясь к оценке этой стороны в сочинении Гейденштейна, мы можем ограничиться несколькими краткими замечаниями, так как входить в подробности не наше дело, а будущего специального историка, войн за Ливонию. Нельзя, конечно, удовольствоваться общими заверениями Гейденштейна, что он мог знать истину и не желал отступать от нее в своем изложении, равно как нет причины и заподозривать искренность таких заявлений. Впечатление, производимое фактами даже на очевидцев, бывает не одинаковоу здесь многое зависит от субъективного настроения, от личного предрасположения, от характера и темперамента данной личности, и очень много от ее общественного положения. В этом отношении нужно иметь в видо следующия данные, которые выяснились из предыдущего изложения. Уже вследствие своего полунемецкого происхождения, Гейденштейн был отчасти чужд собственно польскому магнатскому и шляхетскому обществу, [XXVIII] польским национальным увлечениям и страстям: он мог относиться с известною холодностию и объективностию к соперничеству и вражде, которые все-таки существовали между различными составными частями польско — литовского государства. Во время походов Батория, как мы знаем из других источников, довольно резко и раздражительно обнаруживался антагонизм между разными народными группами, входившими в состав ополчения короля Стефана, обнаруживались соперничество и неприязнь между поляками и литовцами, и особенно нерасположение и прямая вражда тех и других к мадьярам, приведенным Баторием с родины. Не разделяя таких чувств уже по своему происхождению, Гейденштейн еще менее мог отдаваться им по своему положению, как чиновник так сказать дипломатического ведомства и как оффициальный историк, ибо и король и Замойский не имели интереса возбуждать и распалять эти страсти. Нельзя сказать, чтобы Гейденштейн совсем не касался означенного щекотливого пункта. Он замечает (стр. 56 русского перевода), что король опасался племенного соперничества, он упоминает о ссорах между поляками и венграми (стр. 72 и стр. 86), в одном месте (стр. 78) он не умолчал о неодобрительной жестокости немецких солдат; но все это указано бережно и осторожно. То или другое настроение отмечается как факт, но писатель не желает показать, что он разделяет его, что он сочувствует той или другой стороне; он стоит либо выше, либо вне подобных увлечений. Не нужно, однако, совсем обольщаться таким наружным бесстрастием очень возможно, что тут, ради осторожности, затушеваны [XXIX] и прикрыты некоторые проявления неприятного для правительственных лиц племенного антагонизма, что самые факты, при которых обнаруживались эти антипатии или которые после были предлогом для взаимных укоризн и попреков, представлены в намеренно смягченном виде. Указания на то, что это действительно по местам встречается в Записках о Московской войне, будут сделаны ниже. Прибавим здесь, что безпристрастие Гейденштейна в известной степени простирается и на неприятеля, то есть на русских людей Московского государства. Делая их характеристику в начале своего сочинения (см. особенно стр. 31), Гейденштейн вовсе не отказывает им в добрых качествах и природных дарованиях, объясняя несимпатичные черты дурными влияниями и худыми привычками. Выносливость и стойкость, которую проявляли москвитяне во время войны с Баторием, также выставляются на вид польским историком. Конечно, и вдохновители Гейденштейна могли понимать, что унижать врага, с которым пришлось бороться и которого удалось победить, не значит возвышать значение и блеск своего торжества над ним. — Очень важное значение для определения тенденции записок о Московской войне имеют отношения автора к Замойскому. Мы видели, какия отсюда выводились заключения современниками его. С одной стороны утверждали, что Гейденштейн был как — бы подставным лицем, за которым скрывался действительный сочинитель — сам канцлер, а отчасти даже и король Стефан. Taкие слухи мы должны считать явным преувеличением. Справедливого в них разве только то, что в самом деле без помощи [XXX] материалов, сообщенных в том или другом виде Замойским, никак не могло быть частным и посторонним человеком или даже членом королевской канцелярии написано сочинение, так подробно и точно передающее речи Замойского на сейме, его советы королю, данные устно без посторонних свидетелей, его распоряжения в лагере. Одних дипломатических документов королевской канцелярии для этого было бы недостаточно, и сам Гейденштейн ссылается на сообщения ближайших участников в делах военных. Очень возможно, что Замойский просматривал и поправлял сочинение еще в рукописи, нельзя решительно отвергать такого же участия короля; но уже, конечно, ни тот, ни другой не могли взять на себя утомительной и в сущности мелочной для них работы сопоставления документов, извлечения из них существенного содержания и т. д… Это было делом Гейденштейна, который и после занимался совершенно такими же работами — уже совсем независимо от Замойского. Только то несомненно, что в сочинении не сказано ни одного слова которое не соответствовало бы видам Замойского, а вместе с тем и самого короля. В какой степени это повлияло на правдивость историка? Вопреки слишком раздражительным и резким обвинениям современников, принадлежавших к другой партии, мы должны прежде всего признать, что именно Замойский, не говоря о короле Стефане, был способен сообщить наиболее верные и точные сведения о действительном ходе военных дел, о намерениях и планах, которые давали им направление. Так или иначе Замойский, а не Радзивил был руководящим [XXXI] лицом — особенно во втором и третьем походе, и он является центральною фигурою в Комментариях не вопреки исторической истине. Какой смысл имели вопли недоброжелательных современников на сейме 1587 года, об этом можно
