без луны, тонконогие кони храпели, пугаясь воплей и звона. Конюхи не выпускали уздечек из рук. Дрожавших коней приходилось почти тащить.
— Дозволь говорить, Иданфирс, сын Савлия, внук и правнук царей, — медленно произнёс Старик, поравнявшись с коренастым широкоплечим всадником, чей серый, мышиного цвета конь вышагивал справа от вороной четвёрки.
Сын Савлия, Иданфирс, наследник бескрайних владений и несчитанных табунов, кольнул акинаком левую руку и, стряхнув каплю крови, скосил глаза. Он увидел гордое удлинённое лицо с насупленными бровями.
От крыльев тонкого с горбинкой носа шли резко очерченные глубокие складки и скрывались в негустой бороде, длинными белыми прядями спускавшейся на грудь.
— Говори, седобородый, если дело твоё столь важное, что ты врываешься с ним в мой плач по отцу.
— Там, в кибитке, с царской женой едет девчонка. Верни её мне. Я заплачу выкуп. — Слова падали, словно тяжёлые камни в колодец. Старику нелегко было просить.
Иданфирс усмехнулся.
— Ты предлагаешь золото, седобородый? Боюсь, оно затеряется в моём дорожном мешке.
— Я расскажу, как делать нетупеющий акинак.
Так вот кто шёл рядом с серым конём — знаменитый Старик! Первый на степи мастер.
Из-за кинжалов его работы дрались царские сыновья, из-за колец и браслетов ссорились царские жёны. Этот упрямый кузнец не соглашался раскрыть свою тайну ни за богатства, ни под угрозой смерти. Теперь он сам предлагал её в обмен на девчонку, цена которой три медных колечка.
Иданфирс слегка откинулся назад и поймал цепким взглядом высокую фигуру с поднятыми плечами и втянутой головой. Поодаль он приметил рабыню-гречанку и тонкого белобрысого мальчонку, должно быть внука гордого кузнеца.
— Храни свою тайну, Старик, — Иданфирс принял прежнее положение. — Над мёртвыми у меня нет власти. Служанка супруги Савлия пойдёт вместе со всеми, как должно.
— Она не служанка! — закричала рабыня.
Иданфирс услышал несколько быстрых слов, сказанных ею мальчонке, тот что-то ответил, и все трое, вместе со Стариком, остались позади.
— Она не служанка! — Миррина бросилась к Гунде, сидевшей в проёме кибитки. — Царица, смилуйся, вспомни, Одатис тебе не прислуживала. Ты забрала её в царский стан, чтобы послушать песни, которые она пела на незнакомом тебе языке. Этим песням я её научила, да не в добрый, знать, час. Я кормила её молоком козы и пела, чтобы она не плакала. Слышишь, она зовёт меня.
— Мата, мата! — неслось из кибитки.
Лохмат заливался лаем у самых колёс.
— Смилуйся, царица, отпусти дитя. Она знает всего три песни. Я же спою тебе тридцать раз по три. Возьми меня вместо неё. Возьми меня, ты увидишь, я хорошая песельница.
Голос, звеневший, как тонкая медь на ветру, плач девчонки в кибитке, лай пса у колёс — всё это развеселило Гунду. В чёрных глазах метнулось недоброе пламя, по губам змеёй пробежала улыбка, губы раздвинулись и крепкий плевок полетел прямо в Миррину.
— Вот тебе мой ответ! — расхохоталась Гунда. На полных щеках закачались и зазвенели цепочки подвесок.
Медлить Арзак не стал. Время теряешь — бой проигрываешь. Вернувшись, Миррина застала его с торитом — футляром для лука и стрел и дорожной сумкой в руках.
— Далеко ли собрался? — спросила она потухшим голосом. Выплавили из голоса звонкую медь.
— Пойду за Савлием. В тёмную ночь проберусь к кибитке.
— Тебя заколют, прежде чем ты сделаешь первый шаг.
— Тогда умру, только без боя не сдамся.
— Слушай, — Миррина положила руку ему на плечо. — Я рассказала тебе немало своих историй, пришло время поведать ещё одну. Десять лет прошло с того дня, когда врачеватель Ликамб решил перебраться в Ольвию и построить лечебницу у целебных ключей. Он уехал, а я отправилась позже вместе с домашним скарбом и слугами. Корабль, на котором мы плыли, назывался «Надежда». О, лучше было бы мне умереть, чем подняться на палубу злополучного корабля! — Миррина поправила чёрную прядь, прикрывавшую шрам через щёку.
Арзак сделал попытку высвободить плечо. Он всё время смотрел туда, где паслись Белоножка и Белоног, похожие друг на друга, как отражение в чистой воде. Белоножка была верховой лошадью Старика. Её сын, Белоног, принадлежал Арзаку.
— Не торопись, слушай. — Рука Миррины сделалась тяжелей. — Была буря, корабль разбился, но крушение случилось у самого берега и всем удалось спастись. Мы радовались, благодарили богов. И тут нас настигло бедствие страшнее морской пучины. На нас напали царские скифы, старых убили, молодых увели в плен. Я была молода, ночью я перегрызла проклятые путы и убежала. Меня догнали, избили. Второй раз я убежала через год, когда, пройдя по летним и зимним пастбищам, кочевье снова вернулось на юг. Этот побег чуть не стоил мне жизни.
— Если Одатис погибнет, Старик отпустит тебя на волю, — сказал нетерпеливо Арзак.
— На родину я не вернусь, — Миррина снова поправила чёрную прядь. — Слушай внимательно. Я дважды бежала и оба раза ранней весной. Отсюда, с весенних пастбищ ближе всего. За пять дней ты доберёшься до Ольвии, куда не добралась я. Ты разыщешь Ликамба и скажешь: «Мудрый и добрый врачеватель, я приехал к тебе за снотворным настоем цвета белужьей икры. Я знаю, что, выпив этот настой, человек цепенеет и делается словно мёртвый. Другого способа спасти сестру у меня нет».
Арзак с удивлением посмотрел на Миррину и вдруг понял. Если Одатис станет как мёртвая, её выбросят из кибитки. Умершая раньше срока служанка никому не нужна.
— Врачеватель знает такое зелье? Он даст?
— Ты всё объяснишь ему, тогда он даст. Только помни, ты не должен упоминать моё имя. Если тебя будут спрашивать, откуда ты узнал о Ликамбе, отвечай: «Имя мудрого известно и в диких степях», если спросят, откуда узнал о настое, скажи: «Торговцы из Ольвии рассказали о чудодейственном средстве».
— Пять дней туда, пять обратно, царь Савлий движется медленно, заезжает во все кочевья. Я нагоню его раньше, чем исчезнет нынешняя луна.
— Поклянись, что не упомянешь моего имени.
— Клянусь стрелой и кинжалом.
Арзак побежал к стреноженному коню, но тут ему путь преградил Старик.
— Железо не выручило. В золоте, верно, больше силы. Возьми. — Старик протянул Арзаку три золотых браслета.
Глава IV
Неоглядный простор
Бег коня по весенней степи, как полёт быстрокрылой птицы в синем просторе. Безудержная воля! Бескрайняя даль!
Зелёный ковёр молодой травы стелился под ноги быстрого Белонога. Струйки талой воды вспархивали из-под копыт. Нагретая за день земля источала сладкий и пряный запах. Белоног вскидывал голову, фыркал. Заливистое «и-ооо!» заглушало на время свист, кряканье, стрекот — всё, чем полнилась степь, обжитая сурками, зайцами,
