Обследование скелета Ярослава выявило, что в детстве он страдал от врожденной патологии — вывиха (или подвывиха) правого тазобедренного сустава, — которая уже в зрелые годы осложнилась болезнью правого коленного сустава, а затем и переломом обеих костей правой голени, закончившимся срастанием бедренной кости с наколенником и полной неподвижностью коленного сустава. Этот физический недостаток Ярослава бегло отмечен Повестью временных лет в статье под 1016 г.: «и нача воевода Святополчь, яздя вьзле берег, укаряти новгородци, глаголя: что приидосте с хромьцем сим?»[160] Врожденный порок неблагоприятно отразился также на позвоночном столбе: второй и третий грудные позвонки рано срослись, межпозвонковые ткани и суставы окостенели, вследствие чего позвоночник искривился. Ввиду столь тяжелых болезненных изменений в костной системе, развившихся у Ярослава еще смолоду, исследователи пришли к выводу, что в действительности князь прожил по крайней мере на восемь лет меньше того срока, который отмерила ему Лаврентьевская летопись, то есть не 76, а не больше 68 лет. Это делает вероятным его рождение около 988 г., в полном согласии с теми летописями, которые пишут под 1016 г.: «бе же тогда Ярославу лет 28». И даже более того. Отличная сохранность костей черепа (ни следа старческих изменений в челюстях, наличие всех зубов и т. п.), явным образом контрастирующая с изношенностью других частей скелета, подвергшихся патологической деформации, позволяет говорить о том, что на смертном одре Ярослав выглядел человеком не старше 50—55 лет — на чем настаивает Ипатьевская летопись, относящая его появление на свет к самому концу X в. (998/999 г.).
Обе наиболее вероятные даты рождения Ярослава (988/989 и 998/999 гг.) ставят под сомнение его происхождение от брака Владимира с Рогнедой. Упоминавшаяся выше заметка под 1000 г.: «В се же лето преставися и Рогнедь, мати Ярославля» — не меняет дела, поскольку, безусловно, принадлежит позднейшему редактору Повести временных лет. Современник, конечно, назвал бы вместо Ярослава, который мало кого интересовал в 1000 г., старшего сына Рогнеды — Изяслава{175}. Тут кстати вспомнить, что полоцкие князья XI—XII вв. в обоснование своей наследственной и непримиримой вражды к потомству Ярослава («Ярославлим внукам») настойчиво выделяли себя в отдельную генеалогическую ветвь великокняжеского рода («Рогволожичи») именно по женской линии, через Рогнеду[161], тем самым отрицая родство Изяслава и Ярослава по матери. Пожалуй, единственное, что можно сказать о матери Ярослава, — это то, что она, судя по антропологическим чертам ее сына, была славянка северного (новгородско-поморского) типа.
Подытоживать приходится тем, что достоверные сведения о Ярославе до 1014/1015 г. исчерпываются тремя фактами: при крещении он получил христианское имя Георгий, в последние годы жизни Владимира княжил в Новгороде и был женат первым браком на некоей Анне{176}. После вскрытия саркофага с ее именем в новгородском соборе Святой Софии было установлено, что в нем покоилась женщина, скорее всего не дожившая до 35 лет{177}. Наиболее вероятной датой ее смерти следует считать интервал между 1018 г. (когда «жена государя Руси» Ярослава, по свидетельству Титмара, еще находилась в Киеве) и 1019 — началом 1020 г., так как затем Ярослав женился вторично на шведке Ингигерд. Если верно предположение, что Анна была примерной ровесницей Ярослава, то появляется косвенный аргумент в пользу датировки его рождения временным промежутком между 985 и 990 гг.
Родословная (по матери) Бориса и Глеба представлена в древнерусских памятниках двумя на первый взгляд взаимоисключающими свидетельствами: Повесть временных лет (роспись детей Владимира под 980 г.) и литература борисоглебского цикла («Сказание о Борисе и Глебе» и др.) числят обоих братьев сыновьями князя Владимира от безымянной «болгарыни», тогда как по Иоакимовской летописи матерью их была «Анна царевна» (аналогичная запись есть также в Тверской летописи)[162]. Может показаться, что во втором случае речь идет о византийской супруге Владимира, однако это не так, почему Татищев в свое время и не усмотрел здесь никакого противоречия со сведениями Повести временных лет, уверенно заключив, что эта Анна, мать Бориса и Глеба, «царевна была болгарская», с чем, в общем, согласился и С.М. Соловьев{178}.
Действительно, происхождение Бориса и Глеба от «болгарыни» фиксируется уже в самых ранних произведениях древнерусской литературы XI в. Но те же памятники одновременно указывают и на то, что святые братья были рождены от брака Владимира с особой царской крови. Восхваляя красоту, силу, умственные и нравственные качества Бориса, «Сказание о Борисе и Глебе» между прочим говорит: «сь убо благоверьныи Борис, благого корене сын… светя ся цесаръскы», то есть Борис как бы излучал царское величие, присущее ему от рождения. Важно отметить, что подобные характеристики и эпитеты не являются расхожими в древнерусской литературе XI— XII вв. и, например, в многочисленных летописных портретах князей они больше никогда не повторяются.
О Глебе «Сказание» молчит, но «Канон святую мученику Бориса и Глеба» (XI—XII вв.) провозглашает: «Давыде [христианское имя Глеба] богохранимый от благородьныя крови рожься и воспитан благочьстивно [то есть в христианском браке]»{179}. Между тем единственная христианская жена Владимира, принадлежавшая к царскому роду, которую могли иметь в виду древнерусские книжники, — это «царица Анна», упомянутая в летописной статье под 1011 г.: «Преставися цариця Володимеряя Анна», — других цариц из княжего терема памятники той поры не знают.
Традиционно считается, что данная запись отмечает кончину гречанки Анны, и это, по-видимому, соответствует истине. Вместе с тем мы видим парадоксальное явление: среди образованных русских людей XI в. эта «царица Анна» слыла «болгарыней» — вывод еще более очевидный в свете уже известного нам факта, что ни в одном произведении русской литературы того времени ровным счетом ничего не говорится о нашумевшей некогда женитьбе Владимира на багрянородной гречанке. Митрополит Иларион и Иаков Мних вообще обходят молчанием тему браков Владимира; «Сказание» и прочие памятники борисоглебского цикла, кратко сообщая о многоженстве Владимира, не находят места греческой принцессе в списке княжеских жен. И только ближе к середине XII в., по мере более детального ознакомления с византийской историографией предыдущего столетия, и прежде всего с монументальной хроникой Скилицы, первым из греческих историков упомянувшего о византийском браке «русского архонта Владимира», личность «царицы Анны» как сестры императоров Василия II и Константина VIII проясняется наконец для древнерусских агиографов; тогда возникает «корсунская легенда», которая задним числом вносится в Повесть временных лет[163].
Но, повторим еще раз, для летописцев XI в. «царица Анна» из хроникальной заметки под 1011 г. и «болгарыня» из перечня сыновей Владимира под 980 г. были одной и той же женщиной, знаменитой лишь в качестве матери Бориса и Глеба. Именно по этой причине умершая «царица» была помянута летописцем как какая-нибудь Малфредь или Рогнеда, не удостоившись даже эпитета «благочестивая», не то чтобы похвального слова, — каковое обстоятельство всегда вызывало удивление историков{180}. В самом деле, можно ли представить, что бесстрастная летописная запись под 1011 г. относится к византийской принцессе Анне — женщине, сыгравшей такую выдающуюся роль в крещении Владимира и которая даже в далекой Сирии полвека спустя была славна тем, что «построила многие церкви в стране русов» (сообщение Яхьи)?
Остается понять, как могло случиться, что в древнерусских памятниках XI в. имя «царицы Владимировой Анны» оказалось накрепко связанным с Болгарией. Выше мы отмечали стойкую композиционную связь между походом Владимира на болгар (статья под 985 г.) и крещением князя (статьи под 986—988 гг.), которая прослеживается во всех без исключения летописных списках: одно событие следует непосредственно за другим. Историографическая причина текстуального соседства этих сообщений становится ясна благодаря уникальному известию Иоакимовской летописи: «…иде Владимир на булгары и, победя их, мир учини и приат кресчение сам и сынове его, и всю землю Русскую крести. Царь же болгарский Симеон приела иерей учены и книги довольны»{181}.
Упоминание здесь болгарского царя Симеона (893—927) легко можно было бы счесть довольно обычной для древнерусского летописания анахронистической неточностью (правителем Болгарии во времена Владимира был Самуил, 991— 1014)[164], если бы не одно обстоятельство: по имеющимся историческим сведениям, у Симеона была сестра по имени Анна{182}. После всего сказанного это совпадение уже не выглядит случайным. Очевидно, древнерусские писатели второй половины XI в. были убеждены, что успешный поход Владимира на дунайскую Болгарию закончился женитьбой князя на «болгарыне» Анне — сестре болгарского царя[165] и обращением Руси в христианство. Эта историческая концепция крещения Руси, надо полагать, была изложена в древнейшем летописном своде (вторая треть XI в.), но при дальнейшей правке летописи в духе «корсунской легенды» всякое болгарское участие в христианизации Русской земли было тщательно вымарано, дунайские болгары заменены волжскими, а «болгарыня» потеряла свое имя.
