Сергей Цветков - Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Совершенно не ясна роль в этом деле епископа Рейнберна. Наши историки издавна подозревают его в активном содействии замыслам Святополка и Болеслава, приписывая ему не больше не меньше как намерение поставить Русскую Церковь под власть папы. Рейнберн действительно был ревностным миссионером. В своей колобжегской епархии он сжигал славянские языческие святилища и в пылу борьбы против идольской скверны даже совершил очистительный обряд над Балтийским морем, которое, как он узнал, было посвящено местными жителями демонам. Результатом его бескомпромиссного служения Господу было всеобщее восстание паствы и изгнание Рейнберна с епископской кафедры. Конечно, это классический портрет религиозного фанатика. Однако заметим, что фанатизм Рейнберна был направлен против идолослужения. Был ли колобжегский епископ еще и ненавистником восточнохристианской Церкви? Похоже что нет, раз Владимир не воспрепятствовал его приезду на Русь[171]. Во всяком случае, у Титмара нет ни малейшего намека на то, что заговор Святополка имел религиозно-конфессиональный оттенок. По его словам, цель заговорщиков была чисто политическая: Святополк намеревался «тайно выступить» против Владимира. Характерно, что и в 1018 г., когда Болеслав держал в своих руках Киев, с польской стороны не было предпринято никаких шагов для насильственного окатоличивания Руси. В связи с этим, возможно, следует признать правоту Титмара, который расценил арест Рейнберна как «несправедливость». Если строго держаться свидетельства немецкого хрониста, то вся вина колобжегского епископа состояла, по-видимому, в том, что он вступился за своих духовных чад, ибо, по словам Титмара, Владимир вознегодовал на Рейнберна после какой-то беседы с ним.

Как бы то ни было, когда измена обнаружилась, Владимир велел схватить не только Святополка с безместным польским епископом, но также и дочь Болеслава, о чьей вине историку уже совсем нечего сказать, «и заключил каждого в отдельную темницу» (Титмар не поясняет, где находились эти тюрьмы — в Киеве или, быть может, в разных городах). Рейнберн, находившийся, вероятно, уже в преклонном возрасте, не выдержал тягот заточения и вскоре отдал Богу душу. По свойственной людям привычке предрешать суд Божий, Титмар отвел колобжегскому епископу «прибежище на небесах», где тот, вкушая мир, «смеется над угрозами беззаконника [Владимира], созерцая пламя возмездия, терзающее этого распутника…».

Владимир, должно быть, готовился наказать и Болеслава, но тот опередил его. Спешно закончив продолжительную (тянувшуюся с 1007 г.) войну с Германией компромиссным Мерзебургским миром[172], польский князь ринулся на восток. Титмар пишет, что в 1013 г. «подкрепленный нами», то есть вспомогательным германским войском, а также присоединившимся к нему отрядом печенегов, Болеслав «напал на Русь и разорил значительную часть этой страны». Однако затем между ляхами и степняками «случился раздор», и тогда Болеслав приказал своим воинам перебить печенегов. Это положило конец его военным успехам, но ярость Болеслава не утихла, и он «не переставал мстить, чем только мог». Тем не менее при жизни Владимира ему так и не удалось добиться освобождения заговорщиков.

Окончание войны с Болеславом доставило Русской земле не прочный мир, а лишь короткую передышку. Уже в следующем году неповиновение выказал другой старший сын Владимира Ярослав, сидевший в Новгороде. Повесть временных лет под 1014 г. сообщает: «Ярославу же сущю Новегороде, и уроком дающю Кыеву две тысячи гривен от года до года, а тысячу Новегороде гридем раздаваху. И тако даяху вси посадници новгородьстии, а Ярослав сего не даяше к Кыеву отцю своему».

Невыплаченный «урок» в две тысячи гривен Ярослав потратил на то, чтобы перекупить верность находившихся в Новгороде «гридей» (княжеского гарнизона) и нанять «за морем» новые отряды «варягов».

Разгневанный Владимир начал собирать силы для похода на Новгород: «Хотящю Володимеру ити на Ярослава». Предстояла война отца с сыном — неслыханное дело даже в языческой Руси. «Но Бог не вдасть дьяволу радости», — с некоторым облегчением замечает летописец. В разгар военных приготовлений Владимир внезапно «разболелся» и слег. Врачеванье не помогало, недуг все усиливался, и 15 июля 1015 г. Владимир скончался в одной из своих загородных резиденций, на Берестове.

«Сего бо в память держать русьстии людье, поминающе святое крещенье» — такими словами заключает летописец свой панегирик Владимиру, свидетельствуя, что личность «нового Костянтина… иже крестився сам и люди своя» неизгладимо врезалась в историческую память «новых людей, просвещенных Святым Духом» — русских христиан XI—XII вв.

Неудивительно, что у первого же поколения древнерусских книжников, воспитанников Владимировых «школ», отлично сознававших, чем они обязаны предыдущей эпохе («Володимер [землю] взора [вспахал] и умягчи рекше крещеньем просветив… а мы пожинаем ученье приемлюще книжное»), возникло горячее желание канонизировать крестителя Русской земли. Но добиться согласия на это византийской церковной иерархии оказалось нелегко. Сам тип нового святого смущал греков, придерживавшихся в вопросах канонизации строгих традиций, или, если угодно, предрассудков. Почти безраздельное господство в византийском православии монашеско-аскетического идеала приводило к тому, что преобладающее место в греческих святцах занимали мученики за веру и лица духовного звания — преподобные (аскеты-подвижники) и святители (епископы). Миряне в чине «праведных» встречались только в виде исключения, и в основном это были цари и царицы. Но какой бы естественной ни казалась русским книжникам параллель Владимир — Константин Великий, для Греческой церкви она была совершенно неприемлема, ибо в канонизации василевсов находил выражение специфически византийский теократический идеал царского служения. Их святость нисколько не зависела от личных добродетелей. Византия почитала тех своих царей и цариц, чьи имена были связаны с созывом вселенских соборов, ниспровержением ересей и торжеством православия. Это была канонизация «мирских епископов» — светских хранителей веры, внешних защитников Церкви. Однако «архонт Росии», пускай даже и носивший титул кесаря, не мог равняться с царями ромеев, поскольку он не был главой Русской Церкви, которая через греческого митрополита формально подчинялась константинопольскому патриарху и в конечном счете — византийскому императору. Поэтому, на взгляд греческого священства, единственным основанием для прославления его в качестве святого могли быть особые личные подвиги, притом непременно аскетического характера, — а таковых за Владимиром не числилось вовсе{187}.

Помимо этих идеологических соображений у противников канонизации Владимира имелся аргумент более практического свойства: у гроба князя в Десятинной церкви не совершались чудеса, что не позволяло открыть и прославить его честные мощи.

Высокомерному скепсису греческого духовенства русские писатели противопоставили личное убеждение в святости Владимира. Крещение Руси было для них тем подвигом, в свете которого делались ненужными какие бы то ни было еще доказательства права князя на «венец с праведными, в пищи райстей». Владимир совершенно чист пред Господом, так как «аще бо преже в невежьстве етера [какие-нибудь] сгрешения быша, послеже расыпашася покаяньемь и милостынями» (Повесть временных лет под 1015 г.). Иаков Мних обращается к нему с такими словами: «О блаженный и треблаженый княже Володимере, благоверне и христолюбивче и страннолюбче! Мзда твоя многа зело пред Богом» — и далее уподобляет его царям Давиду, Езекии, Иосии и Константину, «иже избраша и изволиша Божий закон боле всего и послужища Богу всим сердцем и получиша милость Бо-жию и наследиша рай и приаша царство небесное и почиша со всеми святыми угожьшими [угодившими] Богу. Тако же блаженный князь Володимер послужив Богу всим сердцем и всею душею». Там же, на небесах, принимающим вознаграждение за свои благие дела, созерцает князя митрополит Иларион.

Что же до отсутствия чудес при гробе, то «не дивимся, возлюбленеи, — внушает своим читателям Иаков Мних, — аще чюдес не творить по смерти: мнози бо святей праведней не ство-риша чюдес, но святи суть». Господь не являет зримые знаки святости Владимира по нашим грехам, нашему маловерию, рассуждает летописец: «Диво же есть се, колико добра сотворил [Владимир] Русьстей земле, крестив ее. Мы же, хрестьяне суще, не воздаем почестья противу [то есть в меру] оного воздаянью… Да аще быхом имели потщание и молбу приносили Богу за него в день преставления его, и видя бы Бог тщанье наше к нему, прославил бы его: нам бо достоить за него Бога молити, понеже тем Бога познахом».