Екатерина была раздражена против складывавшегося англо-прусского альянса, имевшего ярко выраженную антирусскую направленность и презрительно именовала политику Фридриха - Вильгельма II и Георга III - geguisme. Geguisme (от прозвищ этих королей «frиre Ge» и «frиre Gu», т. е. «брат Ге» и «брат Гу», намекавших на их принадлежность к масонским орденам) включал в себя противодействие видам России на Черном и Балтийском морях руками ее соседей, т. е. Турции, Швеции и Польши, при сохранении за Англией и Пруссией внешне, нейтральной, а если возможно и посреднической роли. «В настоящую минуту нет насчет проектов никого выше братьев Ge и Gu. Перед ними все флаги должны опуститься… О, как они должны быть довольны собой, подстрекатели турок!» {475} - восклицает императрица в одном из писем Гримму. Безбородко в письмах к С. Р. Воронцову называл прусского короля «диктатором», он советовал Екатерине держаться с Пруссией твердо и решительно. Такая позиция больше нравилась императрице, чем требования Потемкина действовать крайне осторожно и избегать в непростой международной обстановке поводов для оскорбления прусского короля.
Неудовольствие императрицы объяснялось и тем, что Потемкин не торопился со взятием крепости Очакова. В письме 1 ноября 1787 г. князь подробно объяснял Екатерине причины, затягивавшие штурм турецкой цитадели, и вновь касался польского вопроса. «Кому больше на сердце Очаков, как мне? - рассуждал Григорий Александрович. - Не стало бы за доброю волею моею, если бы я видел возможность. Схватить его никак нельзя, а формальная осада по позднему времени быть никак не может, и к ней столь много приуготовлений. Теперь еще в Херсоне учат минеров, как делать мины, также и прочему. До ста тысяч потребно фашин… Вам известно, что лесу нету поблизости. Я уже наделал в лесах моих польских, откуда повезут к месту, тоже и на прочие потребности приказал отпускать» {476}. Фашинник, которым во время осады и штурма крепостей [105] наступающие засыпали рвы, мог быть доставлен к месту военных действий только из польских имений светлейшего князя, оттуда же поступали продукты питания. Если б подобное снабжение прервалось, Екатеринославская армия оказалась бы в тяжелом положении.
Неурожай, охвативший в 1787 г. центральные и южные губернии России, остро ставил вопрос о снабжении воюющей армии провиантом и в связи с этим о польском хлебе, который вести на театр военных действий было и ближе, и удобней. Но Польша и сама серьезно пострадала от засухи 1787 г. Запасы позволяли Потемкину продержаться до середины следующего года, но не далее. «Я доносил, что провианту у меня по будущий июль будет, - сообщал он Екатерине 30 ноября, - но впредь закупать никакой надежды нету. Извольте ведать, как пункт сей страшен. Нету другого способу как собрать в Смоленской губернии и Белоруссии по два четверика зерна, заплатя им цену по чем только продается и тем снабдится. В Польше скудно хлеба, а в прилегшей ко мне части жители питаются желудями. Худой ресурс Молдавия, там ржи вовсе почти не сеют, а пшеницы мало, по большой части кукуруза, а мы, будучи там, питались польским хлебом» {477}. Ту же болезненную тему князь продолжает 15 января следующего, 1788 г.: «Хлеб Смоленской и Белорусской с покупкой и поставкой войдут до Кременчуга четверть в десять рублей. Прошлого года сие бы стоило в двести тысяч, а нынче в два миллиона. Да что делать? Везде дороговизна чрезмерная, помилуй нас Бог в будущее лето» {478}. Важнейший вопрос о провианте заставлял светлейшего князя вновь и вновь настаивать на неприятном для Екатерины союзе с Варшавой.
Между тем Фридрих-Вильгельм II не бездействовал в Польше, стараясь возбудить общественное мнение против союза с Россией. Потемкин чувствовал, что время работает в данном случае против него, и медлительность при заключении русско-польского договора может погубить все дело. В письмах он настойчиво повторял просьбу подтолкнуть Варшаву к вступлению в войну на стороне Петербурга, разрешить ему покупку частных имений в Польше и формирование на их основе казачьих частей в помощь русской армии. «Всемилостивейшая государыня! Решите Польшу предпринять войну с нами, - писал он 3 января 1788 г. - и, хотя я зарекался говорить, но усердие побуждает: ласкайте при том Берлинской двор, тогда без помехи с помощию Божию живо и далеко пойдем. Еще прошу для пользы Вашей прикажите мне по моим представлениям о казаках и покупке партикулярных имений; сим прибавится войска легкого, которым займем везде неприятеля, а ежели Бог даст успех, то погоня будет истребительная для них. Будьте уверены, что сие нужно и полезно» {479}.
Потемкин продолжал в Варшаве тайные консультации с королем и его сторонниками по вопросу о военном союзе. Но вести их было тем более трудно, что Екатерина все еще колебалась, находя любой удобный предлог, чтоб высказать свое неудовольствие идеей сближения с Польшей. 25 января 1788 г. в личных письмах Григорий Александрович старался объяснить императрице свою позицию по поводу страшного для России узла Варшава - Берлин, который уже начал затягиваться на его глазах, пока Петербург колебался, стоит ли вообще связывать свои интересы с польскими. «Ежели мысль моя о ласкании короля прусского не угодна, на сие могу сказать, что тут нейдет дело о перемене союза с императором (австрийским - O. E.), но о том, чтобы, лаская его (прусского короля - O. E.), избавиться препятствий, от него быть могущих… Вы изволите упоминать, что союз в императором есть мое дело, сие произошло от усердия, от оного же проистекал в Киеве и польский союз, в том виде и покупка имения Любомирскаго учинена, дабы сделавшись владельцем, иметь право входить в их дела и в начальство военное. Из приложенного у сего плана Вы изволите усмотреть, каков бы сей союз был. Они бы теперь уже дрались за нас, а это бы было весьма полезно, ибо чем тяжелее наляжем на неприятеля, тем легче до конца достигнем» {480}. «Приложенный план» союза с Польшей, о котором говорит Потемкин, не сохранился. Именно его следует считать первым документом, излагавшим суть возможного договора. Идеи этого плана были развиты Потемкиным в комплексе мартовских документов, о которых речь пойдет ниже.
Первые тяжелые месяцы войны несколько отрезвили императрицу в ее иллюзиях насчет помощи австрийского двора, и, хотя 9 февраля нового 1788 г. Иосиф II, наконец, объявил войну Турции. Именно его нерешительность склонила мнение императрицы в пользу союза с Польшей. Казалось, Потемкин добился, своего. Но светлейший князь уже беспокоился, что выгодное время упущено. Он все время торопил Екатерину. «Не давайте сему делу медлиться, - писал Потемкин 15 февраля, - ибо медленность произведет конфедерации, в которые, не будучи заняты, сунутся многие» {481}. [106] С конца января 1788 г. между Петербургом и Елисаветградом начался обмен документацией, касавшейся будущего русско-польского союза. В тот же день, 15 февраля, князь отправил в столицу собственноручное донесение, которым представлял императрице копии писем крупных турецких чиновников к председателю Постоянного Совета Игнатию Потоцкому и его ответов им. Наиболее видный руководитель магнатской оппозиции королю Станиславу-Августу II продолжал активное противодействие сближению России и Польши и выступал за союз с Пруссией. Его переписка с Турцией не могла не вызвать интереса в русским правительственных кругах как раз в тот момент, когда Екатерина, наконец, согласилась на союз с Польшей.
Из писем Шах-пас-Гирея и Астан-Гирея, родственников последнего крымского хана, нашедших прибежище в Турции, явствовало, что Порта угрожает Речи Посполитой войной, если поляки и далее позволят русским войскам оставаться на зимних квартирах в Польше. «Светлейшая Речь Посполита! Господа генералы! И все вельможи, наши приятели! - писал Шах-пас-Г ирей - Понеже находящиеся в вашем краю российские войски, так близко к нашим границам подступили, что мы немалой от того терпим вред… Тем самым делаете вы неприятелю нашему очевидную помощь… Император наш (султан), видя в таком случае российскую армию в вашим границам, принужден будет выслать против оной свое войско, а что от того край сей придет в разорение, всяк может удостовериться» {482}. Потоцкий сообщал турецким корреспондентам, что он переправил их письма королю, и они будут прочтены в Постоянном Совете {483}. Угроза складывания в Польше антирусской конфедерации, о которой предупреждал Потемкин, становилась вполне реальной.
Единственным способом привлечь Польшу на свою сторону, светлейший князь, как и раньше, считал обещание земельных приобретений. «Им надобно обещать из турецких земель, дабы тем интересовать всю нацию, - уговаривал Потемкин императрицу в письме 5 февраля, - а без того нельзя. Когда изволите опробовать бригады новые их народного войска, то та, которая гетману Браницкому будет, прикажите присоединить к моей армии. Какие прекрасные люди и можно сказать наездники! Напрасно не благоволите мне дать начальства, если не над всей конницею народной, то бы хотя одну бригаду. Я столько же поляк, как и они» {484}. В этих неожиданно прорвавшихся словах Потемкин, видимо, устав от постоянных упреков императрицы в адрес поляков, впервые подчеркивал перед ней свою родственную близость со шляхтой.
