В Париже процессии и ежегодные праздники задавали ритм личной и общественной жизни. Рождество, Пасха, а под конец рассматриваемого нами периода — праздник Тела Господня являлись важными событиями года. К этому добавлялись праздники местного значения: чествования покровителей прихода, цеховые, общинные. В целом довольно насыщенная программа, регулярно предоставляющая увеселения и отдых, уравновешивая, таким образом, будничное время, поглощенное трудом.
Не так давно историки задумались о роли нехристианских празднеств, все еще имевших место, например карнавала и Иванова дня. В Париже эти большие праздники были очень популярны, как и в других городах, но была ли связана живучесть таких массовых увеселений с религиозным протестом или с дохристианскими верованиями? Задаться этим вопросом побуждают два вида указаний.
Во-первых, это нормативные акты конца интересующего нас периода, которые пытаются смягчить упреки и насмешки в адрес сильных мира сего и их власти, звучащие в такие моменты. Конечно, власти допускали изменение социальных ролей на непродолжительное время, когда босяк становится королем, а осел — епископом. Нападки на власть и игрища дают черни разрядку, непродолжительность и временный характер которой укрепляют социальную иерархию в остальное время. Нормативные, религиозные или литературные документы конца Средневековья, например «Парижская домохозяйка» или «Дневник парижского мещанина», свидетельствуют о том, что образованные люди, честные нотабли или ученые клерки иронизировали по поводу невежества и доверчивости народа, известно, что уже давно существовало не слишком распространенное течение снисходительной насмешки над этими ритуалами и коллективными обрядами. Были ли заметнее в Париже такие проявления бунтарства — как их называли гражданские власти — и суеверия — или «ереси», как считало ученое духовенство? Возможно, такого рода опасность вызывала большую тревогу в столице — образце для всего королевства? Хотелось бы тщательнее изучить эти вопросы, но пока на них напрашивается утвердительный ответ.
Завершая обзор повседневной жизни вопросами, на которые еще только предстоит дать уверенные ответы, мы показываем читателю, что еще не всё сказано об истории города, о котором уже написано столько книг. Париж — это целый мир, который пока не исследован до конца.
«…Мне показалось, что многие из тех, кто родился в Париже от старинного рода, наделены такой умеренностью и такой кротостью, что по похвальной привычке имеют мало наклонности гневаться… Большинство из них приятны своей очаровательной любезностью, учтивостью и кротостью духа… Что сказать о женщинах? Хочется верить, что супруги и матери семейств, несмотря на роскошь и чрезвычайное разнообразие своих одежд и вопреки несказанной красоте лица, почитают законы брака…» «Трактат о похвалах Парижу» Жана де Жандена, написанный по-латыни, относится к первой четверти XIV века. Другие отзывы, выдержанные в том же духе, переполняют исторические очерки и описания столицы и ее обитателей. Франсуа Вийон в «Балладе о парижанках» заявил: «Язык Парижа всех острей». Утверждение о превосходствах парижан и парижанок основано на целой литературной традиции; нет сомнений, что сей лестный образ отразился на повседневном поведении столичных жителей, и некоторых авторов XVI века, например Рабле, это раздражало. Он выворачивает наизнанку комплимент, приписывающий качества парижан умеренному климату и мягкому воздуху. «Парижский люд настолько глуп, празден и ни к чему не годен по природе», — пишет он в своем «Гаргантюа», высмеивая весь город, его монументальные сооружения, его педантичных и невежественных ученых докторов и всех парижан, напыщенных из-за своего мнимого превосходства. Этой темой проникнуто множество литературных произведений о столице. Интересно, что они начали появляться уже в середине Средневековья. Противоречивые аспекты — завышенная оценка качеств парижанина или резкая критика его притязаний — по-своему показывают, насколько трудно сделать выводы об истории Парижа к концу XV века.
Точно так же нелегко определить соотношение между косностью и новшествами в повседневной жизни парижан. На заре Новых времен все кажется новым, однако многое на самом деле было восстановлено на старый манер. Отстроенная, обновленная столица вновь начала процветать и разрастаться. По меньшей мере три поколения выросли в обстановке оптимизма, а город переживал период расцвета, и так продолжалось вплоть до Религиозных войн. День ото дня жизнь большинства парижан, став спокойнее, возвращалась в привычное русло.
Дома, улицы, площади внушали уверенность, поскольку мало изменились. В плотном и запутанном переплетении старых построек реконструкция чаще всего происходила в пределах прежних частных домов и сводилась лишь к незначительным изменениям: здесь — лестница пошире, там — дополнительный камин или вымощенный новыми плитами пол, порой несколько небольших построек объединяли в один дом улучшенной конструкции, или восстанавливали сад, который город, перенаселенный в XIV веке, занял под свои нужды. Это нельзя назвать ни косностью, ни восстановлением первоначального облика города, но за исключением коллективных учреждений, которые строили очень богатые люди или власти, так как они могли выкупить достаточно большие земельные участки для возведения на них современных зданий, в обычной городской застройке не произошло радикальных изменений. Новейшее расцветало вне городских стен, в пригородах. Теперь это новое выглядит совершенно средневековым. Например, дворец архиепископов Санса, перестроенный Тристаном де Салазаром, на котором было высечено следующее заявление: «Тристан, используя новейшее искусство, восстановил это величественное здание, ветхость которого привела его к разрушению». При этом материальная культура еще не вызывает столь противоречивых оценок, характеризующих собой переход от Средневековья к Возрождению.
Но нужно ли подводить черту? Разумнее завершить рассказ несколькими штрихами, возможно, свойственными истории жителей столицы, особенностями, уже существовавшими в XIII веке и в первой половине XIV века, которые сохранились, претерпев кое-какие изменения, и расцветили собой историю Парижа. Парижане и парижанки всегда обладали свободой характера, поведения и суждения, вносившей свою изюминку в повседневную жизнь. Смеяться и смешить, распевать песни и осыпать упреками — такая смелость порой каралась как наглость. В то время как эпоха загоняла каждого в жесткие рамки ограничений, в мегаполисе творились такие приключения, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Вот небольшая история в подтверждение тому.
Ее донес до нас Ватрике де Кувен, писатель начала XIV века. Это история трех парижских дам. В 1321 году, на праздник Богоявления, утром, до обедни, жена Адама де Гонесса Марг и ее племянница Маруаза объявили, что идут в город купить требухи. На самом деле они хотели заглянуть в недавно открывшуюся таверну; там они встретили Тифанию Цирюльницу, которая предложила им пойти еще в одно известное ей место, где подают «очень хорошее вино с реки» (то есть привезенное в Париж водным путем) и где им откроют кредит до десяти су с человека. Речь шла о таверне Майе (такая таверна действительно была на улице Нуайе, поскольку в податной книге 1292 года упоминается ее владелец Эрнуль де Майе). Три дамы не остались незамеченными, и некто Друэн Байе вызвался за свой счет дать им продегустировать вина. В рассказе отмечается, что они уже потратили пятнадцать су, но вино пробудило в них голод, и они спросили себе жирного гуся; Друэн присовокупил к этому заказу пирожные. Наевшись, они снова захотели пить, и одна из дам заявила: «Клянусь святым Георгием, от этих вин у меня горечь во рту, я хочу гренаш» (сладкое вино из крупного черного винограда, произрастающего на юге Франции). Им подали три полштофа (полштофа — 0,466 литра) вместе с вафлями, сыром, очищенным миндалем, грушами, пряностями и орехами. Однако дамы еще не утолили свою жажду. Они решили, что трех полштофов мало — разве что распробуешь вино, и заказали три кварты (одна кварта равняется двум штофам). Они пели, болтали и сравнивали вина из Арбуа и Сент-Эмильона с теми, что они пили, смакуя, ибо надлежит не проглатывать хорошее вино залпом, а продлевать «его силу и сладость во рту». Они дегустировали напитки как опытные знатоки. Около полуночи им потребовалось выйти на воздух, но, будучи пьяны, они вышли простоволосыми, что было неприлично, однако они выглядели еще более непристойно, поскольку Друэн снял с них платья и юбки, оставив в залог у владельца таверны. Им не было до этого никакого дела, они пели и рассказывали друг другу анекдоты, пока не упали в уличную грязь. Тогда Друэн украл остальную их одежду: забрал нижние юбки, сорочки, башмаки, пояса, кошельки и бросил голыми в грязи и отбросах, как свиней. На заре их так и нашли, сочли мертвыми, убитыми, поскольку вино, которое они извергли изо рта «и всех прочих отверстий», смешавшись с грязью, покрывало их словно кровь. Их узнал один сосед и известил мужей, которые не тревожились, думая, что жены совершают паломничество. Разумеется, увидев такое зрелище, они стали сокрушаться и велели отнести тела на кладбище Невинно убиенных. Там дамы к полуночи проспались, очнулись, выбрались из-под кладбищенской земли и вышли голые, покрытые грязью, смердящие, «точно бродяги и нищие, спящие на улице». Но они не потеряли присутствия духа и кричали: «Друэн, Друэн, куда ты делся? Принеси три селедки и кувшин вина…» Они также просили закрыть «большое окно», поскольку им очень холодно, впрочем, от холода они снова лишились чувств. Поутру могильщик, закопавший их накануне, увидел их поверх земли и пришел в ужас, решив, что пал жертвой дьявольского колдовства. Сбежались зеваки, принялись судачить об этом происшествии, но тут Тифания пришла в себя и тотчас потребовала вина, а за ней и две другие дамы. Столпившиеся прохожие тотчас разбежались, приняв их за демонов. Протрезвев и раскаявшись, они разошлись по домам. На этом рассказ кончается, не сообщая о том, как встретили жен мужья.
