Враги Шарпа называли его Иудой, и все же, даже не получая за свои труды признания, он действительно пытался даже при самых неблагоприятных условиях держаться умеренного курса. Не может быть никаких сомнений в его крайне подобострастном отношении к королевской власти. Однако в остальном ни в теории, ни на практике сторонники епископальной церкви зачастую не отличались от пресвитериан. Например, и у тех, и у других причастия были нерегулярными. Причаститься можно было лишь в одно или два воскресенья в году. В Эдинбурге таинство причастия совершалось во всех церквях в один и тот же день. Одним из таких дней было 17 ноября 1661 года. Тогда адвокат Джон Николл записал в своем дневнике, как два мальчика отправились играть на льду, покрывшем Нор-Лох. Лед раскололся, и «оба они упали и самым жалким образом утонули в грязи. Да будет это уроком для всех не соблюдающих святые дни!» — злорадствовал восхитительный летописец. В своем ханжестве он был не одинок. Синод Эдинбурга объявил, что предстоит еще много «трудов, и поэтому стоит навострить орудие дисциплины и церковной цензуры для борьбы против всевозможных соблазнов… нечистоты, несоблюдения Божьих дней (как и обычно), но также и против пьянства, сквернословия, клеветы и поношения, насмешек над благочестием».[185]
Особого впечатления на ковенантеров это не произвело. Они отплатили Шарпу покушениями на его жизнь. Первое из них состоялось летом 1668 года, когда тот посещал Эдинбург вместе с епископом Оркнеев, Эндрю Ханименом. Въехав в своем экипаже на Хай-стрит, они остановились, чтобы бросить мелкой монеты, как обычно, толпящимся там нищим. Один из бродяг выхватил пистолет и выстрелил в архиепископа. Пуля пролетела мимо цели, но раздробила руку Ханимену. Их слуги, оторопев, могли только смотреть, как злоумышленник, переодетый нищим, спасается бегством. К тому моменту Шарп уже настолько не пользовался народной любовью, что никто не попытался остановить беглеца. Один из свидетелей покушения крикнул: «Человека убили!» Другие отвечали: «Нет, всего лишь епископа».[186]
И все же выжившей жертве покушения тяжело забыть лицо своего несостоявшегося убийцы. Зимой 1674 года Шарп снова был в Эдинбурге и на досуге рассматривал витрину лавки, торговавшей бренди и табаком, до которых он был большой охотник. Он заметил, что прямо на него сквозь витрину смотрит хозяин, «худой мужчина со впалыми щеками и жестоким выражением лица», в котором Шарп узнал того, кто покушался на его жизнь шесть лет назад. Это был некий Джеймс Митчелл, который учился в семинарии, но священником так и не стал и теперь держал вместе со своей женой небольшое дело. Шарп устроил так, что его арестовали. Тайный совет допросил Митчелла без посторонних. Подсудимый отрицал все до тех пор, пока Шарп не убедил правительство предложить ему помилование в обмен на признание вины. Митчелла отправили в тюрьму для ковенантеров на скале Басс-Рок в заливе Форт. Прошло четыре года. Неожиданно Митчелла перевезли обратно и снова судили, уже с намерением казнить. Когда его адвокат возразил, что это нарушает договор о прощении взамен на признание вины, Шарп заявил, что никакого договора не было, несмотря на то, что протоколы Тайного совета свидетельствовали об обратном. Судьи признали подобные свидетельства неприемлемыми и осудили Митчелла на смерть. Лидер роялистов, герцог Лаудердейл, мрачно пошутил: «Пусть Митчелл прославляет теперь Господа на Грасс-маркете», — именно там стояла виселица.[187]
Безжалостные репрессии мира не принесли. После хладнокровного убийства Шарпа в 1679 году на пути в Сент-Эндрюс вспыхнуло второе восстание. Кончилось оно тем же, что и первое, — поражением ковенантеров. Однако в битве у моста Босуэлл военачальник Карла II, герцог Монмут, показал себя человеком снисходительным и казнил лишь горстку пленных. Он щадил всех, кто обещал больше не брать в руки оружие. Даже тех, кто отказывался дать такое обещание, всего-навсего сослали в Вест-Индию, хотя многие из них умерли при кораблекрушении недалеко от Оркнейских островов. Прочие, после заключения в церковном дворе монастыря Грейфрайерс в Эдинбурге, были отпущены на волю.
* * *
В течение трехсот лет историки описывали этот период как эпоху ярости и отчаяния, горя и возмущения, гонений, насилия и тирании. Однако о том же самом времени можно рассказать и по-другому, если исходить из тех свидетельств, которые может предложить Эдинбург. Эти свидетельства говорят в пользу парадоксального утверждения, гласящего, что дикарская жестокость того времени сопровождалась мощным расцветом культуры. Поражение, которое потерпели ковенантеры в битве за свое дело, и раскол церкви на враждующие фракции стали причиной движения, которое стремилось проложить новую дорогу, забыть былые страдания и предложить Шотландии новые идеалы.
Если мы взглянем на памятники материальной культуры того времени, они не создадут у нас впечатления, будто они созданы в поверженной, истекающей кровью стране. Напротив, в Эдинбурге некоторые кварталы и здания были перестроены, и перестроены роскошно, как и полагалось во вновь восстановленной в правах столице. Самые масштабные работы велись в резиденции Холируд, которая была частично сожжена, пока служила казармой для англичан. Начиная с 1671 года, работы по ремонту и подновлению королевских апартаментов (некоторые из них были созданы еще во времена короля Якова V) велись под началом королевского инспектора Уильяма Брюса и главного каменщика Роберта Милна; более поздние дополнения принадлежат Джеймсу Смиту. Тот комплекс дворца Холируд, который мы видим сегодня, относится главным образом именно к этому периоду. Его строгий классический стиль, бывший тогда в новинку в Шотландии, являл собой аристократический идеал новой эры.
Шотландские дворяне интерпретировали предложенный им роялистский идеал самыми разнообразными способами, если судить по многообразию домов, построенных в Кэнонгейте. Крупнейший из сохранившихся образцов этой архитектуры — Куинсбери-хаус, сегодня представляющий собой главный вход в парламент Шотландии. Он был построен между 1681 и 1685 годами, когда этот участок приобрел герцог Куинсбери. Его планировка, со скромным центральным корпусом и двумя крупными крыльями, образовывающими внешний двор, напоминает нечто вроде hôtel particulier, которыми в то время аристократия короля Людовика XIV украшала Париж. С ним резко контрастирует стоящее на противоположной стороне улицы здание Панмюр-хаус, построенное для патриотов Молэй из Панмюра. Уроженцы Энгуса, они выбрали для своего городского дома не космополитичный, но национальный стиль, самой очевидной приметой которого были ступенчатые фронтоны. Компромисс между современностью и традицией представляет собой «небольшой, но элегантный» особняк сэра Джеймса Дика, лорд-мэра, в Престонфилде. У него два фронтона, соединенных плоской крышей, и, как ни странно, балюстрада во французском вкусе. Наконец, стоявший уже внутри стен бурга Твиддейл-хаус являлся прекрасным примером того, что обновление возможно даже в самой гуще городских джунглей. Выкупленный и переделанный Брюсом еще до того, как тот продал его графу Твиддейлу в 1670 году, он располагался глубоко в тупике и со стороны Хай-стрит выглядел зажатым со всех сторон другими зданиями, но тыловой частью выходил на свет, простор и даже выглядел элегантным. Никто в Эдинбурге, однако, пока не стремился к гармонии в архитектурном смысле. Напротив, казалось, что во время этой фазы реконструкции в камне оказались воплощены культурные баталии того времени.
Свой вклад в обновление облика города вносил также городской совет, выкупавший здания, которые желал снести. В результате крупнейшей из таких операций был создан Парламентский тупик, теперь — Парламентская площадь, расположенный между собором Святого Жиля и зданием парламента. Там удалось разместить конную статую Карла II, выполненную из свинца в полный рост — древнейший памятник подобного рода в Британии. Перестройка города не всегда предполагала масштабные изменения; городской совет был доволен уже тогда, когда удавалось освободить небольшие участки на задворках Хай-стрит, окруженные высокими стенами; подняв голову, можно было увидеть разве что клочок неба, который тем не менее был хоть каким-то спасением от тесноты. Неподалеку от Лаунмаркета, в тупике Броуди располагались сразу два таких дворика, обладавших определенными архитектурными достоинствами; и сегодня это место остается «с южной стороны самым колоритным из эдинбургских тупичков. В северной части особняка [Римского орла] расположена башня с лестницей и фронтонами, ее украшенный рельефами дверной карниз поддерживает круглую башенку, на которую опираются выстроенные еще выше эркеры».[188]
В 1674 году городской совет объявил, что освобождает от налогов на семнадцать лет каждый каменный дом, который будет построен на месте снесенного деревянного; с 1677 года было запрещено строить новые дома с деревянными или соломенными крышами. Новые каменные дома зачастую следовали экзотической моде на «пьяццы» (как в Эдинбурге называли сводчатые галереи-аркады) в нижних этажах фасадов. Это давало возможность делать верхние этажи большими по площади — принятые тогда законы, регулирующие ширину улиц, распространялись только на первые этажи. Зная о том, какую огромную роль в шотландской архитектуре позднее сыграл палладианский стиль, так и хочется увидеть в этом ранее влияние Палладианской базилики в Виченце с ее изящной колоннадой, или даже построенного еще ранее Палаццо ди Венеция в Риме, который видело гораздо больше шотландцев; другим возможным образцом мог послужить дворец Вогезов в Париже. Во всяком случае Королевская миля приняла более внушительный вид, сегодня почти полностью утраченный, за исключением разве что доходного дома Гладстона на Лаун-маркете, построенного немного ранее. Возможно, именно он является образцом и совершенно точно — единственным сохранившимся зданием с аркадой (кроме агрессивной современной имитации, построенной в Кэнонгейте по проекту Бэзила Спенса). Королевская миля, застроенная домами с аркадами, являла собой прекрасное зрелище; представить его себе теперь тяжело, если только мы с вами не отправимся на Хай-стрит в Элгин (графство Морэй), где еще частично сохранилась улица в этом духе, построенная в подражание столице.
