ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
ЧЕЛОВЕК САМ ПО СЕБЕ
До сего момента я старался понять, какими были тело и жесты людей средневековья, различить следы, оставленные их повседневной жизнью, поведением перед лицом природы, которая царствовала и играла с ними. Я отслеживал исключительно материальные — некоторые сказали бы даже материалистские — аспекты. Больше, чем кто-либо, я осознаю, насколько этот подход способен дать искаженное представление: источники, на которых основывается мое знание той эпохи, глубоко проникнуты «аристократическим» духом, даже те из них, что относятся к археологическим свидетельствам; поэтому мне часто — чаще, чем хотелось бы, — приходилось переносить на простых людей то, что известно о «высших людях», этих монахах, знати, бюргерах, купцах, о которых я, в общем-то, не собирался говорить, в надежде избежать подводных камней «социальной и экономической» истории. Я понимал, что в том скромном «заповеднике», который я сам себе выделил, один уголок будет непременно принадлежать современному видению людей XXI века: наше восприятие бегущего времени, место, которые механизмы занимают в нашей жизни, или даже наши жизненные потребности — все это отдаляет нас от крестьянина XIII века; ведь если внешне человек не изменился, то его ментальное поведение изменилось с той далекой поры, о которой идет речь; и время от времени мне приходилось взывать к непознаваемому, чтобы установить смысл какого-нибудь ритуала или «иррационального» жеста.
Итак, теперь я стою на пороге обширной сферы исследования, которая все еще довольно плохо освещена — сферы ментальных «надстроек», как, вероятно, сказал бы старина Маркс. Поскольку на этом поле я не чувствую себя уверенно, придется продвигаться по нему очень осторожно; прежде всего потому, что я убежден — в развитии человечества большую роль сыграла лошадиная подкова, нежели «Сумма» Фомы Аквинского; потому что, вне зависимости от моей компетенции, мне пришлось столкнуться с загадкой, к которой я уже подошел — а точнее обошел — во вступлении. Человек — не обязательно самое прекрасное творение Создателя; надеюсь, чтобы убедиться в этом, любому скептику достаточно будет взглянуть на первый весенний цветок; но человек способен думать, предвидеть и выражать свои мысли гораздо лучше, чем любое другое живое существо. В наше время, когда принято оспаривать моральные ценности, эта проблема человеческого «превосходства» развела мыслителей по разные стороны барьера; дело дошло до того, что в спор между собой вступили даже сторонники этой теории. Для «креационистов», как говорят за океаном, никакая дискуссия не сможет затмить веру в единую волю, «разумный замысел» Высшего существа; в средние века этот взгляд был практически неоспорим, и св. Павел, этот знаменосец, впитавший Божественное слово, внушил его христианам. Напротив, для «эволюционистов» человек — плод последовательных модификаций или «усовершенствований», если хотите, от медузы до знаменитого Дарвина, августейшего отца этого подхода, о котором в средние века никто даже и подумать не мог. Но этнологи и палеонтологи опровергли эти теории: человек лишь совсем недавно — возможно, в результате счастливой случайности — отпочковался от общего ствола гоминидов, и крупные человекообразные обезьяны, такие как шимпанзе, бабуины, орангутанги и прочие, сохранили в почти неизмененном виде наши физиологические характеристики: они не наши предки, они — наши братья.
Я недостаточно компетентен, чтобы мой голос был услышан в этом хоре. И все, что я сказал выше, оставляет читателю выбор между пальцем Господа в Сикстинской капелле и ДНК гориллы из Габона. Однако попытаемся приблизиться и разглядеть эту другую сторону человечества, при этом не впадая в уныние из-за густой полутени априори, шаблонов, всего невысказанного, которую набрасывали на души и умы той эпохи догмы и обычаи, Закон и кутюмы.
«Человек — общественное животное», — утверждал Сократ, мало обращая внимание на то, что сам он не соответствовал этому постулату. И все, за что человек ценил своих друзей, взаимопомощь, общие мысли, вежливость, дружба, общение, как в повседневной жизни, так и в целом мире, все это свидетельствует, как кажется, о силе группового чувства, или даже о чувствах «стадности» и послушания. Но именно «кажется»: ведь на земном шаре хватает регионов, быть может, особенно тех, что называют «развитыми», вроде нашего, где не принято приветствовать идущего мимо или «придержать ему дверь», где уличный инцидент вызывает лишь незначительное любопытство, где ничего не знают о своем соседе по лестнице, где клевете сопутствует угодничество, не говоря уж о причудливом сочетании стремления «быть как все» и дикого индивидуализма, прямой путь которым прокладывают мобильный телефон и телевидение. Однако защита своей «территории», эта первая форма инстинкта самосохранения, присуща не только одному человеку; чтобы понять это, нам достаточно бросить взгляд на поведение двух внезапно встретившихся собак; сначала в дело идет спонтанная агрессивность, затем осторожное сближение и распознание пола; мы притворяемся, что пропустили последних два этапа — или на самом деле привыкли их пропускать. Но схема та же самая. Так попробуем найти её во времени, о котором я говорю.
Словарь нашего времени пестрит «коллективными» терминами: секты, партии, общества, консорциумы, клубы и так далее. Не в меньшей степени богат он и понятиями, способными описать состояние отчужденности, маргинализации, отстранения, одиночества. В средние века лингвистическая ситуация была совсем иной: одинокий человек был человеком потерянным; не было слов, чтобы обозначить его состояние, или же эти слова утрачивали свое первоначальное смысловое значение. От греческого monos (один) произошло слово «монах» — но монах этот жил посреди прочих послушников; латинское solus употреблялось с самыми разными смысловыми оттенками; «отшельник» (ermite) из «пустоши» (греч. eremos) или добровольный затворник в городской келье представляют собой всего лишь благочестивые примеры полного погружения в молитву. Для того чтобы одинокий человек вышел из небытия, существовал только один термин — homo, и то без прилагательного он ровным счетом ничего не значил. Конечно, старая дева, изгой, прокаженный или умирающий человек часто оставались в одиночестве, но лишь потому, что были выведены за рамки социальной группы — или были на пути к этому состоянию. Сами-то они не хотели жить без поддержки и опоры; и в свое время они не будут лишены этой поддержки — не важно, моральной или иной, — утешения в невзгодах, ибо Господь видит, кому из людей их недостает. В светском мире те, кто выбрал узкую стезю добровольного отчуждения, были просто кучкой гордецов, пресытившихся ненавистной действительностью, адептами презрения мира (contemptus mundi). Дорога, по которой они брели, должна была неизбежно привести их к самоубийству или, по меньшей мере, бесчестью; то — «отчаявшиеся» люди. Сколько их было? Церковь отказывалась не только считать, но даже упоминать о них: они больше не принадлежали к пастве Господней; они продали души сатане, и ничего человеческого в них более не было. Но другие? Все те, кто жил в группе? Нам предстоит узнать, почему и как они жили.
Почему люди собирались вместе?
У людей средневековья имелись все основания жить вместе, даже за пределами «очага», о котором я писал выше. Это не было врожденной потребностью; напротив, она формировалась на протяжении столетий, как в средние века, так и в наше время. Я перечислю самые важные из подобных мотивов, но для начала необходимо сделать, скажем так, «фокусную» установку. Средневековый мир во всех своих проявлениях руководствовался умонастроениями, о которых мы знаем в буквальном смысле крупицы. Во-первых, в средние века преобладало вполне реальное осознание длительной вереницы неотвратимо сменявших друг друга столетий, этого прямого и неумолимого пути к концу времен — к Страшному суду. Возможно, именно этим и объясняется живейший интерес средневекового человека к «историческим» трудам. Подобное эсхатологическое ожидание исключает резкую перемену в предназначении: часто такие взгляды передавались посредством параболы или даже изображения Колеса судьбы, которое, находясь в вечном движении, низвергает могущественного человека в грязь, а затем возносит ввысь, к почестям. Но это «коловращение» является точным символом невозможности для человека самому изменить свою судьбу. Вторая черта: все эти люди — простецы, которые и помыслить не могли о том, чтобы выступить против божественной воли, порвать с прошлым, тешиться суетной славой. В XII веке Бернард Шартрский скажет: «Мы всего лишь карлики, стоящие на плечах гигантов; мы видим дальше и лучше, чем они; но мы ничего не смогли бы, если б они не подняли нас наверх». Этот реверанс в сторону «древних» не имеет ничего общего с нашим юношеским самодовольством. Эти два покрова, которыми тогда прикрывался альтруизм, были более плотными, нежели в наши дни; но сквозь них все же просматриваются мотивы, побуждавшие людей средневековья объединяться — против Природы или случайности.
