Однако на самом деле человек со счетами как олицетворение пуританской бережливости никогда бы не создал индустриального общества. Между буржуазным обществом, основанным «рыночниками», и индустриальным обществом научно-технических пионеров, не только меряющих грешную землю, но и похищающих космический огонь с небес (в духе прометеева порыва), лежит противоречие, сегодня снова необычайно обострившееся. В начале ХХ века индустриальное общество в лице творческой интеллигенции и менеджеров взбунтовалось против рынка; начиная с мелкоконсервативной волны рыночное общество взбунтовалось против прометеева духа Просвещения, подвергнув систему Просвещения неожиданному «секвестру».
В результате в целом ряде регионов планеты, и в первую очередь в поверженном постсоветском пространстве, осуществляется стремительная деиндустриализация и деинтеллектуализация, то есть проект контр-просвещения. В этом — истинный смысл новых рыночных реформ. Положение усугубляется тем, что этот проект осуществляют новые расисты, решившие, что народы мировой периферии не достойны Просвещения, их удел — обслуживать просвещенных господ "первого мира". В свое время наиболее непросвещенные представители советской бюрократии сетовали на переизбыток образованных: "куда столько студентов — работать будет некому". Очевидно, под работой они понимали преимущественно "физический труд в сфере материального производства".
Теперь новые рыночники-реформаторы полагают, что "этой стране" не полагается иметь столько образованных — это не соответствует отведенной ей роли в новом мировом порядке, в котором просвещение снова становится феодальной привилегией.
И здесь нам открывается новая специфическая черта современной русофобии. Выше уже говорилось о том, что русофобия выступает в качестве частного проявления новейшего социал-дарвинистского расизма, зачислившего не только русский народ, но и все периферийное большинство человечества в разряд изгоев, которым запрещен вход в новое постиндустриальное будущее. Русский народ в этом отношении просто оказался первой мишенью, на которой сосредоточили внимание активисты нового передела мира.
Прежде всего это объясняется тем, что русский народ оказался владельцем громадной мировой территории, и размеры этого владения под любым предлогом хотят решительно сократить. Далее — под предлогом того, что настоящая либеральная демократия лучше приживается в маленьких республиках "типа Швейцарии". На самом деле за спиной тех, кто мечтает о десятках маленьких Швейцарий на территории нынешней единой России, стоят алчные проводники передела мира. Но не только поэтому Россия стала преимущественным объектом социал-дарвинистской критики "не тех" народов. Дело еще и в том, что социально ориентированная "демократия равенства", к которой издавна тяготеет русский народ, способна питать альтернативный проект вселенского постиндустриального общества, решительно не устраивающего тех, кто желал бы приберечь постиндустриальную перспективу только для себя, то есть превратить ее в расовую привилегию.
Нынешний конфликт между новейшим буржуазным "рыночным проектом" и проектом Просвещения, открывающим настоящую постиндустриальную перспективу, по своей сути является конфликтом расизма и гуманистического универсализма. Суть в том, что перспектива Просвещения буквально во всем альтернативна перспективе "естественного отбора". Отбор ранжирует людей «пространственным» образом, выделяя некий ряд наличных, физически ощутимых признаков, обещающих успех или неуспех в наличной ситуации. Презумпция Просвещения прямо противоположная. Оно уповает не на пространственную мобильность, вехи и факторы которой заранее известны, а на мобильность в качественно прерывном времени. Здесь все то, что обещает гарантии в настоящем, в наличной ситуации, может оказаться ничего не стоящим в горизонте качественно иного будущего. Прогресс, собственно говоря, и есть созидание качественно иного будущего людьми, не вполне приспособленными к настоящему. Не ловкие, а творчески впечатлительные, не жесткие, а тонкие, не заранее знающие и самоуверенные, а идущие и сомневающиеся — вот кто образует антропологическую нишу прогресса, связанную с творческой динамикой Просвещения.
Эмпирическая социология, сравнивающая различные типы профориентации выпускников школ, давно уже вскрыла это противоречие между проектом адаптации и проектом новации. Те, кто выбирает простые профессии, менее связанные с потенциалом Просвещения, быстрее становятся на ноги и имеют более предсказуемую профессиональную и социальную судьбу. Те, у кого между школой и профессиональной взрослостью лежит более или менее длительный промежуточный период, посвященный приключенческим странствиям по стране университетского Знания, позднее социализуются, и процесс их социально-профессиональной адаптации становится более длительным и менее предсказуемым по своему конечному результату.
Некогда, на рубеже средневековья и нового времени, феодальная рыцарская культура столкнулась со своим антиподом — культурой свободного горожанина. Бравая милитаристская собранность рыцарей по критериям пространственной соревновательности выглядела заведомо предпочтительнее по сравнению с культурой городского «ироника». Однако история показала, что им предстояло соревноваться во времени, где критерии успеха и неуспеха могут меняться местами. Парадокс нашего времени состоит в том, что сегодня представители рыночной субкультуры демонстрируют черты милитаристской напористости, тогда как теснимая ими субкультура Просвещения кажется беспомощно обороняющейся. Супермены свободного рынка заранее знают правила игры, они монополизируют современность, приписывая всем уклоняющимся от их эталона образ сопротивляющегося, но обреченного традиционализма. Словом, они присвоили себе прерогативы самого Господа, для которого нет тайн будущего. Но на самом деле будущее никогда не вырастает прямо из победоносного настоящего, не является его прямым продолжением. В противном случае История являла бы нам торжество вечных победителей, восторжествовавших "полностью и окончательно".
На самом деле история дает нам совсем другой урок. Вместо статичного распределения приспособленных и неприспособленных она периодически являет нам образ нового общества с качественно новыми правилами игры. Здесь часто бывает так, что у наиболее приспособившихся оказывается наименьшее число исторических шансов — и наоборот.
Здесь-то и уместно напомнить о русском парадоксе в истории. Дело не только в том, что сегодняшние русские неудачники могут оказаться на примете у провидения, не терпящего вечных победителей. Дело прежде всего в том, что православная парадигма, к которой так тяготеет русское сознание, содержит возможности особого решения одной из главных проблем века: нового конфликта между рынком и Просвещением. Как показывает опыт "советского века", Просвещение вне рынка способно рождать затратные проекты производства ради производства, поворота рек и прочие эксперименты прометеева разума, над которым не тяготеет экономическая или морально-религиозная цензура. Новые реалии "американского века" свидетельствуют, что рынок вне просвещения способен порождать ростовщическо-спекулятивные и криминальные экономические практики, становящиеся не меньшим вызовом цивилизованному существованию. А самое главное состоит в том, что рынок вне Просвещения означает торжество социал-дарвинистской системы, не оставляющей шансов тем, кто по одному счету выступают как слабые и неадаптированные, по другому — как ранимые и совестливые.
Мне уже приходилось писать о двух разновидностях постиндустриального общества и постиндустриальной экономики. Тридцать лет назад преобладала просвещенческая интерпретация постиндустриального общества: под ним понималась система, в центре которой находился не промышленный, а творческий труд, продуктом которого является знание. Инвестиции в духовное производство знания становятся более рентабельными, чем инвестиции в промышленные фонды, что и порождает феномен постиндустриализма.
После победы Запада в холодной войне, когда наметились симптомы вырождения западной цивилизации в новую экспроприаторскую систему глобального типа, под постиндустриальным обществом стало подразумеваться общество во главе с финансовыми спекулянтами, сделавшими ставку не на научно-производственные комплексы, а на банк как место сосредоточения новых технологий спекулятивного перераспределения ресурсов (в частности, посредством операций с краткосрочным спекулятивным капиталом). мы ошибемся, если посчитаем, что для торжества этой первой системы достаточно одной только банковско-финансовой революции. Для того чтобы мир принял и признал новую спекулятивно-ростовщическую касту в качестве пионеров специфического постиндустриализма и новых хозяев мира, требуется целая серия сопутствующих революций: либеральная революция, геополитическая революция, культурная революция. Требуется ни меньше ни больше как обратный христианскому переворот, связанный с возвратом к античной системе оценок в отношении трудящихся рабов и сибаритствующих господ.
