Таким образом, наша оценка личных или социальных действий не будет определяться степенью совпадения высказывания с объективно доказуемыми знаниями; мы будем оценивать по тому, насколько выросла наша способность глубже познать себя и других, полнее ощутить благоговение перед природой. Это, в свою очередь, значит, что мы должны быть готовы поверить – расширенная личность красивее, креативнее и гуманнее, чем когда-нибудь стала бы в поисках объективной истины. И эта точка зрения, по-моему, вовсе не экстравагантна. Разве не это состояние духа спонтанно овладевает нами, когда нам случается оказаться в обществе истинно великого человека? Я, не разделяющий религии Толстого и учения пророков Израиля, не верю, что видения мира Данте или Блейка являются «истиной» в научном смысле слова, но тем не менее отдаю себе отчет, что все попытки оспорить их убеждения будут выглядеть нелепо мелкими. Слова великих – поток силы, которую жаждешь разделить. Их слова читаешь со смирением и раскаянием за то, что живешь не так масштабно, как они, за то, что пожертвовал своей возможностью достичь такого видения.
Когда человек видел и говорил подобно этим мужам, критика со стороны объективного сознания не имеет значения. Такие люди предлагают нам познать опыт духовного роста и найти в нем благородство, которое знают они. По сравнению с визионерской силой, которая бурлит в этих душах, велика ли ценность мелочной точности всех экспертов на Земле?
Если мы готовы принять красоту просветленной личности как меру истины или (вдруг слово «истина» слишком священная собственность науки) высшего смысла, тогда мы должны покончить с идиотизмом секционированной оценки себя и окружающих. Мы должны перестать прятаться за своей ограниченной специализацией и притворяться, что всего лишь делаем то, чего от нас ожидают, когда размахиваем крошечным знаменем экспертных знаний. Мы должны просить каждого, кто захочет стать нашим лидером, выйти вперед и показать, какой личностью его сделали его таланты. Мы должны отвергать мелкие души, которые знают лишь, как быть правильными, и беззаветно следовать за великими, которые знают, как быть мудрыми.
Глава VIII
Глаза плоти, глаза пламени
«Как, – спросят, – когда поднимается Солнце, разве ты не видишь круглый огненный диск, чем-то похожий на Гинею?» О нет, нет, я вижу Бесчисленные сонмы Райских ангелов, голосящих: «Свят, свят еси Господь Бог Всемогущий».
Уильям Блейк
Что можно сказать о человеке, который смотрит на солнце и не видит солнца, а видит хор огненных серафимов, славящих Бога? Конечно, мы записали бы его в сумасшедшие… если только он не умеет переплавлять свои причудливые видения в законную монету элегантных стихов. Тогда мы присвоили бы ему особый статус-категорию «поэта», удостоверив его интеллектуальное благоприличие метафорической лицензией, и говорили бы: «В действительности он не видит того, что, по его словам, он видит. Отнюдь. Он так выражается ради красоты. Такая уж у поэтов профессиональная привычка. Лирическая фигура речи, и больше ничего». И, несомненно, все самые сведущие и самые объективные гуманитарии поддержали бы нашу абсолютно разумную интерпретацию. В частности, они напомнили бы нам, что поэт Блейк под влиянием сведенборгианского мистицизма создал стиль, основанный на эзотерических визионерских соответствиях, будучи при этом известным эксцентриком, пусть и одаренным. И так далее, и тому подобное, а потом примечания.
В такой манере мы уверенно обесцениваем и искажаем природу визионерства, а технократический строй существует себе дальше, несмотря ни на что, подчиняясь принципу научной реальности. Технократия не терпит жалоб на воинствующую рациональность.
Однако коль скоро существует альтернатива технократии, должна быть и жалоба на редуктивную рациональность, которую диктует объективное сознание. Это, как я уже говорил, и есть основная цель контркультуры: объявить новый рай и новую землю, настолько огромную и чудесную, что необузданные претензии технических экспертных знаний должны стушеваться и отойти на второй план перед таким великолепием. Для создания и распространения такого понимания жизни нужно не меньше, чем готовность открыться визионерскому воображению на его собственных, весьма взыскательных условиях. Мы должны быть готовы принять поразительное заявление людей, подобных Блейку, о том, что есть глаза, которые видят мир не так, как простой взгляд или научный анализ; они видят его преображенным, ослепительным и, видя мир таким, они видят его настоящим. Вместо развенчания экстатических свидетельств наших зачарованных ясновидцев или их интерпретации на самом низком и самом традиционном уровне мы должны задуматься об эпатирующей возможности, что повсюду, где разгорается визионерское воображение, возрождается магия, этот старый антагонист науки, трансмутируя обыденность в нечто великое, возможно, более пугающее и наверняка более рискованное, с чем мелкая рациональность объективного сознания никогда не примирится.
Но заговорить о магии означает невольно вызвать в памяти образ водевильных престидижитаторов и лукавых фальсификаторов природы, обманщиков, принадлежащих мишурному миру сцены. В наш просвещенный век мы терпим магов только как приложение к индустрии развлечений, где и артист, и публика понимают, что трюк – это всего лишь трюк, не более чем искусная попытка нас одурачить. Когда на сцене невозможное якобы становится возможным, мы прекрасно понимаем, что происходит, и аплодируем ловкости, с какой создается иллюзия. Если бы маг заявил, что это никакая не иллюзия, мы сочли бы его сумасшедшим или шарлатаном, ибо он потребовал бы от нас отступить от основополагающей концепции действительности, а этого мы бы не потерпели. Хотя часть из нас (удивительно, но весьма многочисленная) готова принимать всерьез спиритуалистов, знахарей, лечащих молитвами, и предсказателей судьбы, научные скептики отвергают подобные феномены как атавистические и по-прежнему отдают приоритет реальной картине мира. Скептический ум упорно утверждает, что мы живем в природной среде, которую объяснила и эксплуатирует наука. Вакцины, которые мы впрыскиваем в наши тела, электричество, которое работает на нас при щелчке выключателя, самолеты и автомобили, которые нас перевозят, – эти и еще десятки тысяч технических устройств, среди которых мы живем и на которые привыкли полагаться, взялись из ученой, а не шарлатанской концепции природы. Как же мы можем, с нашим-то интеллектуальным сознанием, пользоваться тем, что дала – и широко эмпирически продемонстрировала – наука, и отрицать при этом основополагающую истину научного мировоззрения?
Это вызов, перед которым отступает даже наше духовенство. По статистике, более ста миллионов американцев посещают воскресную службу. Но если бы религия, которую они находят в своих церквях, стала бы не только робкими жестами, вдохновенным пустозвонством и приятным общением, которые идеально сочетаются с рассудочно-научным миром, в котором им предстоит обитать следующие шесть дней, многие решились бы приходить? Меньше всего респектабельный благонамеренный гражданин или современный священнослужитель хотят оказаться на стороне Уильяма Дженнингса Брайана на новом Обезьяньем процессе[233].
Но магия – это не только карнавальное развлечение или вотчина доморощенного оккультиста. За опошленной версией угадывается древняя традиция благородного происхождения. Сценический маг, который требует барабанную дробь, чтобы привлечь наше скептическое внимание, – это современный вариант первобытного шамана, колотящего в свой тамтам из шкур животных, вызывая духов племени. Возможно, многим в нашем обществе покажется странным обращение к такому «благородному» примеру искусства магии. Ведьмы-врачевательницы, знахари-колдуны, жрецы вуду – сами названия приводят на память дикарские или комические стереотипы: трещотки из костей и макабристические маски, бормотание заклятий и кровавые ритуалы, суеверные заклинания, заговоры, инкантаментумы (магические формулы), которые никогда не срабатывают. В классическом голливудском противоборстве шаман племени, фигура зловещая и абсурдная, быстро истощает свой запас глупых фокусов, и тогда в дело вмешивается хороший белый охотник, который быстро излечивает больного волшебными лекарствами или поражает вытаращивших глаза туземцев карманными часами или фонариком. Магия белого человека побеждает, потому что она в конечном итоге продукт науки (особенно часто она побеждает в виде пороха, вооруженной колонизации и массивных материальных инвестиций, стандартных двигателей цивилизации).
Но прежде чем мы отмахнемся от нелепого старого шамана, как от циркового номера с демонстрацией ловкости рук, давайте потратим еще минуту, задумавшись над его наименее комическими чертами, хотя бы исключительно из-за «обязывающего положения» самозваной высшей культуры, которая сейчас полным ходом истребляет шаманов по всему миру. Скоро их барабаны замолчат навсегда, заменившись в самых отдаленных уголках земного шара ревом самолетов и трескотней еще более умных компьютеров. Возможно, образ старого колдуна исчезнет даже из детской литературы, как Мерлин и волшебные сказки уступили место героям научной фантастики и упрямым фактам. Если быть «цивилизованным» и означает что-нибудь интересное, то это уметь извлекать полезные уроки из любых человеческих возможностей, лежащих в пределах нашего интеллекта, включая те, которые традиционная мудрость считает безнадежно устаревшими.
