И вновь Костя выходит на Льва Шейнина. Писатель вытаскивает его из-за «колючки» в очередной раз и устраивает в московский ресторан.
Полярные зимовки, страдания за правду, боевой десант, немецкий плен, несправедливые репрессии — всё это было, по большому счёту, существование на высокой ноте, яркие испытания, близкие «блатной» душе. Их Костя Граф выдержал. Но — споткнулся на простом искушении его уголовной натуры. Он вскоре попадается на хищениях и получает свою «десятку». Получает справедливо. И «отматывает» её от звонка до звонка. Но сразу же после освобождения вновь попадается — на грабеже. На этот раз — ещё семь лет.
Выйдя из зоны, Цингери вновь — в который раз! — пытается «завязать» с прошлым. Он направляет письмо в газету для осуждённых, которая издаётся в Ярославле: «Обращается к вам бывший вор Костя Граф…».
На помощь жулику приходит ярославский сыщик Виктор Дмитриевич Волнухин. Он устраивает Цингери администратором в железнодорожный ресторан. Но и там Граф повёл себя далеко не по-графски: его ловят, когда он «проверяет» карманы посетителей, и увольняют. Закончилась «трудовая карьера» Кости Графа на Ярославском заводе железобетонных конструкций. Откуда его опять-таки выгнали с позором, уличив в карманных кражах…
В истории Кости Графа, как в капле воды, отразилась вся история сталинской «перековки» «воровского ордена» с её красивыми жестами и фразами, показательными демонстрациями — и реальным «пшиком». Настоящему «вору», закоренелому рецидивисту, даже если бы он решил начать честную жизнь, тяжко пришлось бы в советском обществе. Его вольная, «жиганская» натура внутренне восставала против тоталитарного давления государства (не случайно же Граф сразу отправляется не на фабрику, а на край света, изолируя себя от общества). Он привык к своей — пусть ограниченной, пусть преступной, разнузданной — но свободе. К вольнице притонов, к «воровскому братству». К «красивой» жизни.
А что ему предлагалось взамен? Стать винтиком, безликой единицей, частью серой толпы. Это вовсе не общие слова. Это — констатация факта. Сами идеологи Страны Советов, те, кто её славил и возвеличивал, без всякой иронии, наоборот, с гордостью сообщают:
В Москве изменилась в 1931 году уличная толпа, окончательно исчезли раскормленные богачи и расфранченные их женщины, заметные при взгляде на улице всякой другой страны. В толпе почти невозможно разобраться. Здесь не существует понятий — рабочее лицо, лицо чиновника, крутой лоб учёного, энергичный подбородок инженера, о которых любят писать за границей… Толпа в 1931 году мало различима. Опытные советские люди различают в её гуще людей по особенным, временным признакам. «Наш человек», говорят они, глядя внимательно. Или — «не наш»… («Беломорско-Балтийский канал имени Сталина»),
Известный французский писатель Андре Жид, летом 1936 года побывавший в Советском Союзе, отмечал то же самое:
Летом почти все ходят в белом. Все друг на друга похожи. Нигде результаты социального нивелирования не заметны до такой степени, как на московских улицах, — словно в бесклассовом обществе у всех одинаковые нужды… В одежде исключительное однообразие. Несомненно, то же самое обнаружилось бы и в умах, если бы это можно было увидеть… На первый взгляд кажется, что человек настолько сливается с толпой, так мало в нём личного, что можно было бы вообще не употреблять слово «люди», а обойтись одним понятием «масса». («Возвращение из СССР»)
И в эту толпу — вживить «блатаря»? В это стадо «ушастых фраеров»? В это кодло «беспонтовых рогомётов»?! Абсурд… «Блатарь», «вор» остаётся свободным даже в лагере. Даже в тюрьме. Даже в бараке усиленного режима. На этом построена «воровская романтика», «воровская идея», «воровской закон». Быть может, свобода эта — грязная, пьяная, жестокая, кровавая. Но, привыкнув к ней, отвыкнуть почти невозможно.
«Там, где вечно пляшут и поют»
Курс на «перековку» «воров» и их социальную реабилитацию уже во второй половине 30-х годов постепенно сворачивается. Ещё звучат призывы и создаются красочные полотна, рисующие образы исправившихся «блатарей» — но на практике проводится уже несколько иная линия.
10 июля 1934 года ЦИК и СНК СССР издают постановление «Об образовании общесоюзного НКВД». Во главе этого ведомства становится Генрих Григорьевич Яго´да (Енох Гершонович Иегуда). Именно эта дата знаменует создание печально известного ГУЛАГа — Главного управления исправительно-трудовых лагерей и трудовых поселений НКВД СССР. В отличие от ГУЛАГа ОГПУ, ГУЛАГ НКВД объединил под своим началом все лагеря страны. В постановлении ЦИК и СНК СССР от 27 октября 1934 года к названию добавлено: «…и мест заключения». То есть ГУЛАГу были подчинены и тюрьмы. Начальником ГУЛАГа назначается Матвей Берман, бывший до этого начальником ГУЛАГа ОГПУ. На все важнейшие посты он ставит своих бывших соратников, у многих из которых за плечами — опыт соловецких лагерей.
С первых же шагов своей деятельности на посту руководителя НКВД Ягода стремится доказать, что под его руководством с преступностью будет покончено очень быстро. Он принимает ряд жёстких и, на его взгляд, эффективных мер по наведению порядка в стране.
Так, в конце 1934 года началось очищение городов и посёлков от уголовных элементов (другими словами, от бывших уголовников, если те не были заняты в общественном производстве). Многие «тридцатипятники», только недавно освобождённые за ударный труд на «великих стройках» по амнистии и по зачётам рабочих дней, снова оказались за «колючкой», не успев даже как следует осмотреться на воле.
До сих пор бытует в арестантской среде забавная присказка. Часто «сиделец», услышав словцо-паразит «вот» (нередко употребляемое плохим рассказчиком для заполнения пауз), с издёвкой вставляет тут же: «Вот! Дали ему год!» или «Вот! Дали ему год, а отсидел двенадцать месяцев!» Нынешним «сидельцам» кажется: соль шутки в том и заключается, что год — это как раз двенадцать месяцев, то есть какие бы поблажки тебе ни сулили, всё равно придётся отбыть своё «до звонка».
Между тем горькая ирония заключается совершенно в ином. Дело в том, что первоначально поговорка звучала несколько иначе: «Дали ему год, отсидел двадцать четыре месяца и досрочно освободился!» Прибаутка эта появилась в 1936 году, когда в ГУЛАГе были отменены зачёты рабочих дней.
Надо сказать, зачёты были достаточно действенным средством, заставлявшим зэков выкладываться из последних сил в надежде на досрочное освобождение. Например, в лагерях ОГПУ с 1931 года ударникам два дня работ засчитывались за три дня срока (в том числе и политическим), а с 1933 года — даже два дня за четыре. (В 1934 году в связи с убийством Кирова эта льгота для «политиков» была отменена).
В 1936 году Генрих Ягода решает, что такой «либерализм», как зачёты рабочих дней, ни к чему хорошему не приводит. Пусть зэки исправляются столько, сколько по сроку положено. На воле спокойнее будет — меньше и «контриков», и «шпаны». Но самое интересное даже не в этом. Многие из тех зэков, которые досрочно освободились ещё до отмены зачётов и уже порядочное время жили на свободе, после этой отмены были возвращены в лагеря — досиживать положенный срок! Таким образом, фактически они вышли на свободу уже значительно позже, чем должны были согласно приговору. Отсидели двадцать четыре месяца и «досрочно освободились»… (Правда, для уголовников зачёты вскоре были введены вновь и отменены только перед самой войной, в 1939 году).
К середине 30-х начал также активно раскручиваться виток политических репрессий («кировский поток», «московские процессы» над виднейшими партийными функционерами Томским, Зиновьевым, Бухариным, Рыковым, Радеком, Пятаковым и т. д.). Всё это привело к расширению и укрупнению ГУЛАГа.
Однако лагерная система оказалась не готова к такому притоку «свежих сил». Значительные сроки наказания, отмена льгот по досрочному освобождению, переполненность ГУЛАГа арестантами прежних «наборов» — всё это не способствовало улучшению внутрилагерной обстановки, условий содержания заключённых. Не спасало положения даже то, что в 1934 году была реабилитирована и возвращена в родные места часть спецпереселенцев из крестьян, доказавших свою лояльность Советской власти. Незначительное число убывших с лихвой покрывалось «новосёлами».
Нагнетание политической истерии в стране, потоки «контрреволюционеров» и «врагов народа», хлынувшие в лагеря, с одной стороны, и наплыв «блатных» — с другой, сказались на обстановке в местах лишения свободы.
При огромном наплыве арестантов и спецпереселенцев катастрофически не хватало тех, кто осуществлял надзор и охрану, то есть работников лагерной системы. Поэтому в первые годы существования исправительно-трудовых лагерей большую часть административных должностей (начиная уже с начальника лагерного пункта) занимали сами заключённые. Даже в аппарате лагерного отделения только начальник являлся вольнонаёмным. Администрация лагерей, руководствуясь генеральной политической линией партии и государства (осуществляемой через указания Главного управления лагерей), конечно же, предпочитала ставить на эти места арестантов из числа «социально близких», то есть уголовников-рецидивистов. Во-первых, они прекрасно знали тюремные нравы, обычаи, порядки, легко ориентировались в обстановке. Во-вторых, с их помощью можно было легче контролировать «политически неблагонадёжных» зэков, руководить ими и держать в узде. (Надо отметить, что тюремная и лагерная администрация с большой неприязнью и настороженностью относилась к «политикам» ещё и потому, что это были люди в большинстве своём грамотные и образованные, а часть даже прошла царские тюрьмы и имела некоторый опыт борьбы за свои права, который первое время пыталась использовать и в ГУЛАГе. Особенно этим отличались троцкисты и эсеры. На первых порах «идейные политики» доставляли тюремному начальству достаточно хлопот. Правда, вскоре с «либерализмом» было покончено…).
