Но мы забегаем вперед. Что касается Нерона, то его не волновали восточные пророчества. Он выделил в распоряжение Веспасиана дополнительные легионы, кавалерию и вспомогательные части — мощную силу численностью пятьдесят тысяч воинов, достаточную, чтобы совершить переворот.[237] Для Нерона Востоком была только Греция, которую он победил игрой на кифаре. Он оставил Иудею Сабину, у которого отсутствовала музыкальность, но который выигрывал сражения при Клавдии и управлял провинцией Африка честно, без выгоды для себя.
В отличие от принципата Веспасиана римская победа в Иудее была бесспорной, даже когда события в Риме вынудили императора вручить командование своему старшему сыну, которому в то время было двадцать восемь лет и которому не хватало богатого военного опыта отца. Римляне одолели восставших, поскольку превосходили их в численности, обучении и техническом оснащении. Они грубо издевались над иудейскими воинами, попирая человеческое достоинство: не было такого оскорбления, которого они не нанесли бы мятежникам. Что касается осадной тактики и антипартизанской борьбы, то Веспасиан действовал настойчиво и методически.
Энергичный, выносливый, иногда вынужденный и способный, подобно фокуснику, волшебным образом извлечь резервы отваги, Веспасиан прокладывал курс от города к городу, когда противник, отступая, пытался укрепиться вначале в одном месте, потом в другом. Он поочередно захватывал крепости мятежников в Галилее, устремляясь к Иерусалиму. На результат не могли серьезно повлиять даже паузы в этой военной кампании. Веспасиан остановил наступление после самоубийства Нерона в 68 году. В 69-м война на время прекратилась, когда он оставил Иудею ради более важного сражения в Египте, где на кону стояло гораздо больше, чем сама провинция.
Случилось так, что Тит, а не Веспасиан покорил Иерусалим в августе 70 года после легендарной осады, длившейся 140 дней. К тому времени его отец мог позволить себе делить с ним лавры и всеобщее внимание и посмеяться над собственными притязаниями на триумф в Риме как признание своего военного искусства, поскольку к 70 году мир перевернулся с ног на голову. Больше не будет торговли мулами и закладных между братьями, не нужно прятаться в неизвестности от самовлюбленного верховного владыки, страдающего от воображаемых обид. Порожденная гением, династия Юлия и Августа завершилась хаосом, напоминающим фарс, когда прапраправнук Августа практически в одиночестве на Палатинском холме оплакивал собственное бесславное отречение от престола. Первого июля в Египте и двумя днями позже в Иудее Веспасиан был провозглашен императором. Это фактическое равенство с Гаем Калигулой, Клавдием и Нероном было больше, чем могла представить себе Веспасия Полла. Люди, поднявшие голос в его поддержку, были, как и он сам, солдатами. Было бы наивно предполагать удивление со стороны Веспасиана. Светоний признает его «надежду стать императором», тем более что ее разожгли долго продолжавшиеся соответствующие знамения.
В самом Риме сенат умышленно затягивал признание. Только 22 декабря он предоставил Веспасиану полные императорские полномочия и привилегии, включая вручение империя, неограниченных полномочий высшего должностного лица. Светоний игнорирует даже упоминание о роли сената, механически штампующего решения, поскольку ему больше не принадлежит право распоряжаться империей. Десятый цезарь отсутствовал в Риме. Оцепенелым после резни городом управляли от его имени бывший наместник Муциан и восемнадцатилетний младший сын принцепса, Домициан. Новый император, не склонный к самообману, оценил льстивые сенаторские речи по их истинному достоинству. Установив стандарты для своего десятилетнего правления, он прежде всего отказался от лицемерия.
Веспасиан датировал свое восхождение на трон не каким-то постановлением сената или собственным прибытием в Капитолий, а первыми приветственными возгласами легионов, знавших о его заслугах и провозгласивших его императором (и даже не догадывавшихся о его целях).
В Александрии, в храме Сераписа, увековеченном в четвертом веке Аммианом Марцеллином как «прекрасный настолько, что слова могут только принизить его великолепие»[238], Веспасиан испросил совета жрецов для самого критического момента своей жизни. Его не интересовала красота храма. Он снова и снова приносил жертвы, в то время как в его ушах звучали приветственные крики. Воздух насытили запахи крови, дыма и обгорелых останков — сожженной плоти, опаленной шерсти, — и Веспасиана посетило видение: вольноотпущенник Басилид на вытянутых руках подносит священные ветки, лепешки и венки, хотя Басилид в то время был физически немощен. Как и все вторжения в сферу сверхъестественного в историографии Веспасиана, это, конечно, было знамением. И вскоре пришли донесения о смерти Вителлия.
Как получилось, что эта революция, не имевшая конституционных прецедентов, обрела «счастливый» конец, который Дион Кассий оценивает в пятьдесят тысяч жизней? Разумеется, мы вряд ли когда-нибудь об этом узнаем наверняка. У победителей есть привычка заметать следы и заново переписывать историю. То же самое относится к Флавиям. Одно объяснение лежит в приведенной Светонием мешанине знаков и символов (добрых предзнаменований для Веспасиана и пророчеств неизбежной гибели Вителлия). Оно служило собственным толкованием Веспасиана, как свидетельствуют ранние выпуски монет, отмечающие счастливую судьбу императора. Несмотря на показную уступчивую скромность, десятый принцепс Рима крайне скрупулезен. Он оглашал содержание своих снов и знамений и в повседневной валюте римских таверн и рынков подчеркивал их небесное происхождение. Кроме того, Светоний (как и Тацит) выдвигает на первый план роль легионов, дружно поддержавших «нового человека» из Иудеи, — солдатни, счастливой знанием того, что спустя столетие после Акции выбор императора снова находился у нее в руках. Оба предположения оставляют пробелы и вызывают вопросы. Каким бы убедительным для римского склада ума ни казался сон Нерона (будто бы ему приказано свыше взять из храма священную колесницу Юпитера Благого и Величайшего и доставить ее в дом Веспасиана), видение обреченного человека, которое было оглашено во время его бесчестья и сохранено в письменных источниках преемников, не вызывает слепого доверия. Пропаганда Флавиев в таком виде, как она представлена в «Жизни двенадцати цезарей», почти не принимает во внимание самого Веспасиана. До своего восшествия на трон он является магнитом для предзнаменований, олицетворением физических качеств римской мужественности и образцом скромности, отличающимся от рядового гражданина только воинскими умениями. Мы видим его достоинства и недостатки через призму предстоящей славы.
Насколько же отличается он от своего подельника по преступлению, Гая Лициния Муциана, и сыновей, Тита и Домициана. Сыновья унаследуют его императорское звание: Тит, как и он сам, станет образцом «хорошего» правителя; Домициан будет примером всего позорного и бесчестного, жертвой античного пристрастия к резким контрастам. Пока же оба молодых человека временами демонстрировали вспышки эгоизма и самодовольства, противоречащих описанному нами портрету своего отца. Их лояльность хрупкая и непостоянная, она меняется в зависимости от их желания и замыслов. Ни один из сыновей не обладает военным талантом Веспасиана, хотя Тит получил опыт ведения войны в Британии и Германии и близится победа в Иудее. На этом этапе не подчиненные воле желания влекут их к многообразным порокам, но не исключено, что это можно отнести к злословию историка. Взгляды на жизнь Веспасиана во власти раскроются как явно династические. Его надежды сосредоточатся на сыновьях, провозглашенных, как и наследники Августа, «вождями молодежи». Забота о себе и интересах Флавиев станет характерной чертой как его собственного принципата, так и Тита: в правление Веспасиана в поддержку семьи будут задействованы сенаторские должности, имперские титулы и нумизматические эксперименты. В борьбе за власть вклад Тита и Домициана был меньше, чем усилия Муциана, Тиберия Юлия Александра (тот самый иудейский префект Египта всаднического сословия, который позже служил рядом с Титом в Иудее) и неожиданная поддержка командующего паннонскими легионами, человека с сомнительной славой, Марка Антония Прима.
Светоний преуменьшает важность роли Муциана. Он не способен примирить свою теорию знамений и предсказаний с несостоятельным утверждением последнего, что именно он в одиночку сделал Веспасиана императором. Бывший консул при Нероне и барственный наместник Сирии, который в юности потратил целое состояние, чтобы получить высокую должность, а затем по неизвестной причине впал в немилость при Клавдии, приобретает более яркие черты в «Истории» Тацита. В ней Муциан представлен как пример противоречий, в той же степени носитель риторических способностей автора, как и достоверный биографический портрет: плохой и хороший, заносчивый и учтивый, энергичный и эгоистичный — сочетание красноречивых полярностей. Это вульгарная, имеющая сомнительную репутацию фигура, чья расточительность и высокомерие — темная сторона величия Юлиев-Клавдиев — дисгармонируют в новом царствовании умеренности. При дворе у него — многочисленные мальчики на содержании. Но частная жизнь Муциана не влияет на его положение. Он кажется абсолютным образцом главного римского военачальника. Известный своим великолепием, богатством и тем индивидуальным величием, формирующим авторитет, который римляне связывают с дигнитас, он, кроме всего прочего, обладал даром придавать блеск своим словам и делам. Кажется, что именно он станет императором. Для Муциана, как и для всякого принца, не характерны покорность и качества, отличающие верноподданных граждан. Вплоть до вмешательства Тита (чье обаяние и привлекательная внешность способствовали возобновлению дружеских отношений между соседними наместниками) он относится к Веспасиану с ревнивым презрением и даже враждебностью, не желая признавать равенство ни по должности, ни в личных отношениях. Такое высокомерие является прерогативой высокорожденности, оно никогда полностью не переходит в дружелюбие. По прошествии времени Муциан откажется относиться к императору Веспасиану с соответствующей почтительностью. Возможно, у него не было ни желания, ни должных качеств, чтобы принять подобное нарушение естественного порядка вещей. Достаточно того, что, учитывая свою бездетность и возраст, он отказывается от личных надежд на пурпур.
