И тут начались несказанные и безумные стенания. Так, говорят, менады в вакхическом исступлении произносят дикие, нечеловеческие речи. Одни стали мучать и терзать, как виновников этого коварства, тех из старейшин, которые внесли предложение дать заложников; другие так поступали с теми, кто советовал выдать оружие. Иные бросали камнями в послов, как вестников бедствий, иные разбежались по городу. Тех италийцев, которые еще были среди них, так как это бедствие надвинулось неожиданно и без всякого объявления, они подвергли различным мученьям, приговаривая, что они отплачивают им за заложников, за выдачу оружия и за обман.
Весь город наполнился стенаниями и воплями гнева, страхом и угрозами... Более же всего гнев их разжигали матери заложников: как некие эринии из трагедии, они с завыванием кидались на каждого встречного, напоминая о выдаче детей и о своих предсказаниях, они насмехались над ними, говоря, что боги должны защитить их вместо детей. Небольшая часть, которая еще не потеряла головы, стала запирать ворота и вместо катапульт сносить на стену камни.
Совет в тот же день постановил воевать и объявил об освобождении рабов.
...они почувствовали в себе удивительную перемену и решимость лучше претерпеть что угодно, чем покинуть город. В результате перемены настроения их быстро наполнила бодрость. Все государственные и священные участки и все другие обширные помещения были превращены в мастерские. Работали вместе, мужчины и женщины, и днем и ночью, отдыхая и получая пищу посменно в назначенном размере. Они вырабатывали каждый день по сто щитов, по триста мечей, по тысяче стрел для катапульт; дротиков и длинных копий — пятьсот и катапульт, сколько смогут. Для того чтобы их натягивать, они остригли женщин ввиду недостатка в другом волосе*. (Там же. VIII, 13)
Между тем консулы медлят, уверенные в том, что в любой момент могут взять штурмом безоружный город. Они великодушно дают карфагенянам время, чтобы опомниться, осознать свое положение и капитулировать без ненужного кровопролития. Скрывая яростную решимость под маской смирения, к ним прибывают еще раз послы из города с просьбой о 30-дневной отсрочке для посылки ходатаев в Рим. В просьбе отказано, консулы требуют немедленного начала эвакуации, но получив это подтверждение покорности карфагенян, не торопятся выступать из лагеря. Когда же им надоедает ждать и они во главе войска подходят к городу, то с недоумением и растерянностью убеждаются, что ошиблись и обмануты — Карфаген капитулировать не собирается. Римские солдаты не верят своим глазам: город вновь ощетинился катапультами, а на стенах — множество воинов в полном вооружении. Надо всерьез готовить штурм крепости, уже отнюдь не безоружной. А в тылу у римлян 20-тысячная армия карфагенского полководца Гасдрубала, который вдали от города вел боевые действия против Массиниссы и потому не был разоружен. Да и сам старый царь не склонен поддерживать римлян, явившихся нежданно-негаданно в Африку, чтобы завладеть тем, что он считает своей добычей.
В течение года идет безуспешная осада Карфагена, терпят неудачу две попытки штурма крепости. Так же бесславно заканчиваются и походы против Гасдрубала. Единственный римский военачальник, который во всех этих несчастьях проявляет себя наилучшим образом и своим отважным вмешательством раз за разом спасает римское войско от, казалось бы, неминуемых тяжких потерь, — это Сципион Эмилиан. В армии распространяется убеждение, что ему, так же как некогда его приемному отцу, помогают боги, и что Карфаген может быть взят только под его командованием.
Новый консул Луций Пизон воюет не лучше своих предшественников. Карфаген воспрял духом, а в Риме растут возмущение и тревога. Узнав по письмам из армии о доблести Сципиона, народ желает избрать его консулом и поручить ведение войны ему. Тут как раз подходит срок центуриатских комиций. Сципион, которому уже 37 лет, не занимал еще ни одной магистратуры и потому выставляет свою кандидатуру на должность эдила. Но народ настаивает на избрании его консулом. Это шло вразрез с законом, согласно которому кандидаты в консулы должны были предварительно проявить себя на более скромных государственных должностях. Однако, как свидетельствует Аппиан:
«Хотя это было противозаконно и консулы предъявили им закон, запрещающий это, они настойчиво просили и требовали, и кричали, что по законам Туллия и Ромула народ полновластен в выборе властей и в том, чтобы признать не имеющим или имеющим силу всякий из законов относительно них, какой он хочет. Наконец, один из народных трибунов сказал, что лишит консулов права проводить выборы, если они не согласятся с народом. И сенат согласился с народными трибунами отменить этот закон и по прошествии одного года вновь его восстановить...»
Так Сципион, ища эдильства, был выбран консулом. Его коллега Друз стал требовать, чтобы он с ним бросил жребий относительно Ливии (согласно обычаю, два консула, уже после своего избрания, посредством жребия решали вопрос о разделении сфер деятельности; назначение в римскую провинцию Ливия означало продолжение осады Карфагена), и настаивал до тех пор, пока один из народных трибунов не внес предложение, чтобы решение о командовании войском было передано народу; народ выбрал Сципиона». (Там же. VIII, 17)
В этом рассказе Аппиана я бы хотел попутно обратить внимание на характерное для римлян той поры глубокое уважение к законам государства. Хотя симпатии и воля народа очевидны с самого начала, каждый шаг, ведущий к назначению Сципиона командующим, проходит через стадию легитимизации.
Вернувшись в 147-м году под Карфаген на смену Пизону Сципион прежде всего прогнал всех торговцев и маркитантов, облепивших лагерь, пресек грабежи и восстановил суровую римскую дисциплину в войске. Ему удалось полностью окружить и отрезать город от подвоза продовольствия. Несколько попыток штурма, предпринятые в том же году закончились тоже неудачно — карфагеняне защищались отчаянно. Но голодная зима подорвала их физические силы. Весной следующего года, возведя вал вровень со стенами, римляне сумели ворваться в город и после шестидневных уличных боев овладели им. Последние 30 тысяч защитников Карфагена отступили в наскальную крепость, что примыкала к южной оконечности городской стены. Положение их было безнадежным. Сципион обещал сохранить им жизнь, и они сложили оружие. В храме Асклепия, возвышавшемся над крепостью и над скалой, укрылся принявший к тому времени командование гарнизоном Гасдрубал с женой и детьми, а также 900 римлян-перебежчиков. Последние не могли рассчитывать на снисхождение и решили убить себя сами, а храм подожгли.
Гасдрубал же бежал к Сципиону и молил о пощаде у его ног. По-видимому, эта неприглядная сцена разыгралась перед самим храмом, так как, если верить Аппиану жена Гасдрубала была ее свидетельницей, стоя на крыше горевшего храма. Описание Аппиана подозрительно похоже на сцену из древнегреческой трагедии, но поскольку на этом воспитывалось не одно поколение римлян, я позволю себе привести здесь небольшой фрагмент из него:
«Говорят, что жена Гасдрубала, когда огонь охватил храм, став напротив Сципиона, украшенная насколько можно в несчастии, и поставив рядом с собой детей, громко сказала Сципиону «Тебе, о, римлянин, нет мщения от богов, ибо ты сражался против враждебной страны. Этому же Гасдрубалу, оказавшемуся предателем отечества, святилищ, меня и своих детей, да отмстят ему и боги Карфагена, и ты вместе с богами». Затем, обратившись к Гасдрубалу, она сказала: «О, преступный и бессовестный, о трусливейший из людей! Меня и моих детей похоронит этот огонь; ты же, какой триумф украсишь ты, вождь великого Карфагена? И какого только наказания ты не понесешь от руки того, в ногах которого ты теперь сидишь?» Произнеся такие оскорбительные слова, она зарезала детей, бросила их в огонь и сама бросилась туда же». (Там же. VIII, 19)
Вот такая жестокая семейная сцена. Впрочем, грозные пророчества супруги не сбылись: Гасдрубал был интернирован в Италии в условиях более или менее сносных.
От боев на улицах и пожаров Карфаген, конечно, пострадал, но в основном город был еще цел. По-видимому, Сципион хотел сохранить его. Во всяком случае он направил в сенат специальный запрос по этому поводу, хотя решение сената разрушить Карфаген было принято, как мы помним, еще до начала военных действий. Но «неистовый» старик Катон умер в 149-м году, не увидев исполнения своего страстного желания, и можно было надеяться на пересмотр решения. Кое-кто из сенаторов склонялся к этому, но все же сенат приказал Сципиону сровнять Карфаген с землей, а затем перепахать и предать проклятию само место, на котором он стоял. Для наблюдения за исполнением этого приказа была даже послана специальная комиссия в составе десяти знатнейших сенаторов. Надо полагать, что, кроме уже упомянутого навязчивого страха появления нового Ганнибала, решение сената было принято под давлением римских купцов, стремившихся навсегда удалить могучего конкурента с морских путей в Средиземном море.
