меня и предупредил, чтобы я ни под каким видом не брал любую работу.
Административный директор фабрики, щуплый молодой французик мсье Пети, принял нас с женой, как и быть должно, — официально-вежливо. На мое предложение нашего труда он чуть-чуть улыбнулся, спросив, работали ли мы когда-нибудь на фабрике?
— Нет, никогда, — ответил я.
— Понимаю, — протянул мсье Пети и на какую-то секунду задумался.
В эту секунду решалась наша судьба.
— Хорошо, — проговорил мсье Пети, — я могу вас взять на работу. И вас, и вашу жену.
Обращаясь к жене, он сказал:
— Вы пойдете в упаковочный отдел. Вы умеете упаковывать стекло?
Умею, — ответила Олечка.
— Умею, — ответила Олечка.
— А вы, мсье, — протянул Пети, — будете у нас контрметром.
Я внутренне ахнул: сразу такой “гигантский” пост. И, наверное, больше денег. Но мсье Пети добавил:
— Конечно, сейчас вы будете получать как наш обычный рабочий. Но мы посмотрим…
Я понял, почему назначен на столь неожиданный пост, когда мсье Пети сказал, что ему говорил о нас наш земляк, давно работающий на фабрике. Это был Уварыч. Мсье Пети, конечно, знает, что я никогда не был рабочим, что я “белый” русский и, вероятно, буду на фабрике достаточно хорошей собакой, надзирая за работой “пролетариата”, а если даже хорошей собаки из меня и не выйдет, все равно, подсчитывая выработку, я буду на страже не “пролетарских” интересов, а хозяйских. Мсье Пети ошибался. Он не знал “традиций русской интеллигенции”, ее природной симпатии к “трудовому народу”, которая жила в лучшей ее половине и, в частности, в моей семье. А вы, мсье, — протянул Пети, — будете у нас контрметром.
— Э бьен! — сказал какой-то стекольщик. В этом его “э бьен” я ничего хорошего для себя не почувствовал. — Пусть, мол, попробует.
Эта стекольная фабричка была хорошей лабораторией для наблюдений по социальной психологии, в частности по психологии так называемого “рабочего класса”. И эта психология опровергала многие мифы, которыми успешно оперируют марксистские социалистические и коммунистические партии. Взять хотя бы знаменитый лозунг — “пролетарии всех стран, соединяйтесь”; “у пролетариев нет отечества”. Состав рабочих на фабричке был многонационален: чехи, французы (в небольшом количестве), итальянцы, испанцы и, наконец, русские эмигранты. И вот, став контрметром и невольно войдя по должности в гущу рабочих, я увидел небывалую национальную рознь, если не сказать вражду. Именно не какую-нибудь другую, а национальную. Она выражалась в борьбе друг с другом, в подсиживании. Чехи жили своей группой. Испанцы — своей. Итальянцы — своей. Отношения между этими группами давали материал для интересных наблюдений.
Итак, на этот раз мы победили. На какое-то время мы спасены. Но надо где-то жить. И мы с женой сняли комнату в Вианне у мадам Пруст. Мадам Пруст была столь типичной провинциальной француженкой Дю Миди, что о ней стоит рассказать.
Лет пятидесяти. Уже седоватая, скверно выкрашенная, с рыжестью в волосах, она любила носить какие-то странные черные капоты. И, несмотря на свою всегдашнюю неопрятность, ходила напудренная, с ярко накрашенными губами и насурьмленными бровями. В доме ее жила и ее мать, древняя полупарализованная старушка, необычайной, видимо, доброты и любви к людям. Но ввиду ее полной “экономической бесполезности”, мадам Пруст обращалась с ней до крайности жестоко, словно хотела только одного: чтобы старушка поскорее съехала с квартиры на вианнское кладбище. Она и не задержала мадам Пруст, при нас она умерла в своем кресле. Больше всего мадам Пруст любила говорить со мной (не с женой) о Париже. О том, как она жила лет тридцать тому назад, когда служила продавщицей в “Галери Лафайет”. О том, какая в Париже кухня. О том, как элегантны парижане и парижанки. Вспоминала парижские знаменитые магазины и рестораны, в которых она, конечно, никогда не бывала, но которые в воображении ее были тоже ее собственностью, собственностью Франции, собственностью Парижа, и мадам Пруст была ими необычайно горда. Мадам Пруст была совершенно уверена, что лучше Парижа и Франции — нет ничего в мире. Что же, Париж и Франция — места большого очарования. Но все-таки… есть и другие места на свете, не менее прекрасные. Но с этим мадам Пруст не могла бы не только согласиться, но даже понять, ибо весь мир ограничивался для нее только Францией, а в ней — только Парижем, а в Париже — ресторанами и всякими другими приятными для человеческой плоти предприятиями.
— О, Фоли-Бержер! — восклицала она. — О ком се жоли!
О-о, мсье Гуль, вы, конечно, бывали в Фоли-Бержер?!
Будучи человеком воспитанным и не любя огорчать людей, я лгал мадам Пруст, что, конечно, бывал. В восторге она всплескивала руками. А в Фоли-Бержер я был один-единственный раз и, потрясенный этой в буквальном смысле дьявольщиной (причем дьявольщиной довольно-таки ошеломляющей), я, уходя оттуда, закаялся никогда больше не ходить в это действительно не сравнимое ни с чем по своей пошлости и низменности заведение.
— Мсье Гуль, скажите мне, за кого вы? Как вы думаете, кто спасет Францию — маршал Петен или генерал де Голль?
Зная твердо, что все, что я скажу по этому поводу, как я решу судьбу Франции, будет завтра же рассказано в единственной бакалейной лавке городка, у мадам Дюран, а оттуда, кто знает, может через кого-нибудь дойти и до жандармерии, я уклончиво отражал эти лобовые атаки мадам Пруст, говоря, что для спасения Франции было бы хорошо, если б маршал Петен объединился с генералом де Голлем.
— Вы правы! — вскрикивала мадам Пруст. — Я сама думаю об этом точно так же!
И я был вполне спокоен за завтрашний разговор мадам Пруст в лавке мадам Дюран или у зеленщицы, мадам Боннэ, где мадам Пруст ежедневно покупала четверть литра молока и изредка тощую теперешнюю газетку, в которой уже не печаталось, впрочем, ничего, кроме правительственных сообщений. Иногда я брал у мадам Пруст старые газеты и развлекался чтением статей вроде “Час Гамлена настал!”; “Французские войска — лучшие в мире!”; “Линия Мажино — неприступна!” Увы, Все это было уже — plusquamperfectum.
Так мы и жили в старом городке Вианн, на берегу реки Баиз. У реки стояла древняя мельница, и сразу же у берега начинался прекрасный лиственный лес, где хорошо было в закатный час, когда, по старинной традиции, уже после заката солнца старые люди выползали из своих домов и рассаживались на ступеньках крылец, на скамейках у домов, говорили о несложных вианнских новостях и о событиях войны, пользуясь какими-то невероятными слухами, которые кто-то привез через границу между оккупированной и свободной зонами. Как известно, в то
