Анатолий Елисеев - Страна Эмиграция

«ЗАЧЕМ» — и только? Слабовато, Вилли! А КАК занесло и ПОЧЕМУ… Разве это не интересно! А если кто-то занёс тебя не в традиционную Америку или заезженный Израиль, а на самый настоящий край света, к примеру в Южную Африку — разве не любопытно — КУДА ты попал? А попытаться разобраться — ЧТО такое эмиграция и КТО такие эмигранты? Даже такой «детский» вопрос — КОГДА созрело решение навсегда оставить насиженные места — разве он не любопытен.

Вопросы, которые задавал себе наверное каждый представитель бродячего племени эмигрантов. Задавали их сидя под каштанами Парижа или в кафейнях Стамбула эмигранты первой волны, графы-таксисты и баронессы-белошвейки. Спешили в мечтах на Васильевский остров или на Крещатик выброшенные Советами Бродский и Некрасов, проклинали и любили её — мачеху-Родину Максимов и Аксёнов, Галич и Войнович…

Конечно теперь эмигрант не тот пошёл. Романтичной опустошённости у него нет. Тоски навзрыд. Приехало за кордон поколение прагматиков и циников, да и ситуация изменилась, то, что всего 20 лет назад казалось совершенно невозможным — возвращение или даже поездку на родину — теперь осуществимо, были бы деньги.

А как это было щемяще красиво:

Нынешняя эмиграция не задает подобных вопросов. Для последний волны это уже не вопрос — «Когда я вернусь?» «Да, когда угодно! Как только захочу, если…». Каждый имеет свои «если», свои резоны, но картины это не меняет. Разлука с милой родиной стала полупрозрачной, Россию сейчас видно гораздо лучше, пути в неё открыты, мосты наведены.

Вот и ещё вопрос — что же нас держит здесь, почему мы любим родину издали? Тот, кто хотел — вернулись, остальные меняют Южную Африку на Канаду или Австралию или Новую Зеландию, для многих и это не так и то не так, а хороша «пересадка в Париже». Если и едут в родные места, то «just visit», а восторгаясь тем, что происходит в экономической и особо в культурной жизни оставленной некогда России, почему-то не меняют на неё свою скудную «чечевичную похлебку» бескультурья в золотой или в крайнем случае позолоченной тарелочке благосостояния.

Почему-то самыми горячими патриотами являются люди, которые оставили Советскую Россию в нежно-юношеском возрасте, знают её по воспоминаниям и «.. сужденья черпают из интернетовских газет…»?

Вот сколько вопросов насочинялось — пора на них отвечать.

Может быть это началось в ту июньскую ночь в Шереметьево.

Мы уже миновали все таможенные и паспортные контроли и сидим в странно пустом зале ожидания — может быть это только казалось нам после ужасающего столпотворения на входе в отъездной зал, в преддверии заграницы.

Аэропорт, в том далеком 1991, выглядел как табор, крикливый, шумный, заполненный кибитками — тележками с горами чемоданов, коробок, баулов. Немцы из Казахстана, больше похожие на цыган, грязные, с воспаленными глазами, стоящие лагерем в углу около туалетов, проведшие неделю или две на полу Шереметьевского аэропорта в ожидании решения и разрешения. Будущие израильтяне, а пока еще российские евреи пробивающиеся грудью в таможенный зал, как будто таможенников может на всех не хватить. Всё это позади. Позади остались провожающие, последние поцелуи, слёзы родителей… Мы с женой сидим около огромного окна. Ночь, усталые дети спят укрытые Ириным пуховым пальто. Пальто было надето в этот июньский день, а не убрано в чемоданы, чтобы не было перевеса и вот сейчас пригодилось. За окном чернота, только отдельные огоньки, неспособные прорезать мрак, мелькают в пустоте. Непроницаемо наше будущее — что мы представляли тогда — разве сейчас вспомнишь…

А может быть все началось раньше, в разорённом и уже проданном доме во время прощальной вечеринки. Мы уже беспаспортные, безработные, одной ногой в Израиле и наши друзья, которые пришли проводить нас. Не тогда ли сгорели последние мосты, последнее прости не тогда ли было сказано?

Я смотрю на фотографию где мы еще вместе, но пройдет всего несколько лет и погибнет в своей холостяцкой московской квартире мой недолгий приятель Миша Т***. Уедет к сыну в Америку и вскоре умрет от рака тихий диссидент-интеллигент Илья Г***, оставив вдовой Ирину — сильную и самостоятельную женщину, которая окажется совсем одинокой в далеком Бостоне. Виктор Д*** доктор наук, почётный член нескольких академий, окажется практически ненужным в его академическом институте и примет решение уехать. В американском посольстве они с женой получат статус беженцев, будут откладывать отъезд снова и снова, оправдывать это разными и конечно же объективными причинами и так никуда не уедут.

Миша Ч*** из Орехова, с которым мы стали друзьями уже в Москве, никуда не собирался, не собрался и проживает все в том же Ясеневе, в той же квартире, постарел, перенес инфаркт и почему-то не захотел встретиться, когда мы с Ирой в 1999 посетили Москву. Почему? Не знаю. Не захотела с нами встретиться и хорошая подруга моей жены — она даже не пришла на проводы и её нет на этой фотографии. Осторожность? Потерянный интерес? Нежелание тревожить устоявшийся быт?

Еще один Миша и тоже из Орехова — мой самый старый друг с которым мы пережили сотни ссор и примирений, мой добрый и злой гений — Миша-Майкл Веалис, который тоже остался в той далекой и нереальной Москве и который каждый раз, когда я приезжаю в Москву, первым приходит ко мне.

Наши дети — еще совсем маленькие тогда — настоящие эмигрантские дети, перенесшие две эмиграции и ставшие южноафриканскими быстрее, чем мы с женой научились сносно говорить на английском.

Или все это началось, когда, подхваченные всеобщим чемоданным настроением и сквозняком из приоткрытых дверей железного занавеса перестроечного периода, мы забрасывали документы на выезд в американское посольство и передавали записки с нашими именами кому-то из длинной очереди отъезжающих в Израиль у ворот посольства Голландии.

Незабываемые хождения по инстанциям и ОВИРам, очереди в которых все знали или узнавали всё друг о друге. Препятствия были преодолимы, все начальники стали совершенно нестрашными, иногда противными и какими-то нелепыми. А это легкое ощущение собственного превосходства и снисходительной жалости к тем, кто остаётся. — ощущение принадлежности к особой касте, обществу эмигрантов.

Помню, когда в самый последний момент Советское тогда еще правительство разрешило отъезд в Израиль по русскому паспорту, это было воспринято мной, как очень неприятный сюрприз и с негодованием отвергнуто (как позже выяснилось — на благо), так как разрушало чудесный имидж изгнанника. Кроме того, весь процесс оформления документов нужно было начинать сначала, о чём было страшно даже подумать.

Выставки устраиваемые Хиасом или какими то другими еврейскими организациями и фондами — эти в общем-то бедненькие и по-совдеповски пропагандистские мероприятия воспринимались тогда как глоток свободы, как обещание — скоро мы всё это увидим сами.

Я учил иврит, моя более практичная и разумная жена — учила английский и получала водительские права, как оказалось с далеким прицелом.

Нас предостерегали — «Ребята — говорил нам только что вернувшийся из поездки в Израиль знакомый художник — В Израиле должны жить только те, кто ощущает себя на 200 % евреем» — я не был, но ощущал себя евреем на 300 %, моя умненькая жена еврейка — процентов на 10.

Наши дети по своему готовились к эмиграции — они ходили в театрально-культурный центр «Шалом», по вечерам я встречал их и мы шли домой по пустынной и какой-то мертвой улице от метро, они что-то взахлеб рассказывали — делились своими маленькими радостями и огорчениями. Это было странное время развала и беспредела, когда мы для укрепления намерений посещали торговый центр «Черёмушки», где в обувной секции сидели обалдевшие и потерявшие ориентиры в ломающемся мире продавщицы, а единственным украшением прилавков служили огромные резиновые сапоги.

В пустых магазинах дрались из-за батона колбасы. Ленинград, куда мы поехали, чтобы сохранить его в нашей, а главное в детской памяти, выглядел, как блокадный город — пустынный, темный и почему-то пыльный. Стоит закрыть глаза и в памяти встает серое утро и мрачная молчаливая очередь в закрытый еще магазин, где может быть что-то можно будет купить. Нам было смешно — мы верили, что нас ждали магазины заваленные товарами и 200 сортов колбасы на прилавке.