XIV. Эпилог. Что такое отечество немцев?
Тот, кто после падения стены решал прогуляться по центру Берлина от рейхстага до прусского ландтага, должен был испытать странное ощущение. До сих пор существовала узкая, но четко обозначенная тропка: все время вдоль стены, чего же проще. А вот теперь стены больше нет и можно перемещаться, как по сюрреалистическому сказочному ландшафту, от одной площади к другой — от Паризерплац к Потсдамерплац, а оттуда к Ляйпцигерплац. Вокруг пустыри, сохранившиеся то там, то здесь дома, развалины, строительный мусор, где-то под ногами попадаются наподобие кротовых ходы старого бункера фюрера. Армада строительных машин, которая должна засыпать новый центр столицы песком из Бранденбурга, только усиливает впечатление. Перед глазами совершенно открытое пространство, ни одной пешеходной тропинки, ни один указатель пока не подсказывает, куда идти.
Эта открытость в центре Берлина походила на тот духовный ландшафт, в котором совершенно неожиданно оказалась Германия. Только теперь стало понятно, как удобно можно было устроиться в послевоенном мнимо стабильном мире. Интеллектуальные дискуссии о прошлом и будущем Германии и Европы велись на фоне политической конъюнктуры, в условиях которой действительные изменения были связаны с Третьим миром, в то время как обе гегемонистские мировые системы Северного полушария, как два скорпиона в бутылке, взаимно заблокировали друг друга, сцепившись в длительной неподвижности. Между ними находились две Германии, забетонированные двояким образом — с одной стороны, из-за их фронтового положения в «холодной войне», с другой — из-за их особой исторической ответственности за ставший возможным послевоенный порядок.
Исходя из этого, открывались особые перспективы как для понимания немецкого прошлого, так и для будущего. История германского национального государства завершилась в ужасе и позоре. Будущее заключалось, по мнению одних, в идеалистически вымышленной Европе, которая часто имела мало что общего с действительным Европейским сообществом. Другие видели это будущее в романтической идиллии регионов и малой родины. Конституционный патриотизм германской федерации, который должен был заменить традиционные национальные связи, оставался еще некоей конструкцией в головах немногих умных людей. На протяжении сорока лет в диспутах о немецком прошлом существовало широкое согласие в одном пункте. Национальное государство немцев считалось проверенным историей проектом, отвергнутым за непригодностью.
Обстоятельства изменились быстро, радикально, неожиданно и так, что случившееся до сих пор едва понято. В связи с изменениями, происходившими в Европе, немцы получили шанс второй раз основать свое национальное государство. Вопреки практиковавшемуся на протяжении многих десятилетий официальному пафосу воссоединения никто в действительности не думал о новом германском государстве и редко кто стремился к его созданию. Теперь немцы оказались снова в открытом поле, как и гуляющие над бункером фюрера в центре Берлина. В этой ситуации появляется необходимость обратиться к историческому опыту. Напрямую возникает историческая параллель как с открытостью европейского будущего, так и с новым объединением «немецких земель», les Allemagnes[79], как говорят французы, в новую Германию в центре Европы. Представляется, что на повестке дня стоит возвращение XIX столетия, точнее, возвращение той ситуации, которая существовала непосредственно после краха наполеоновской империи, перед новым укреплением европейского равновесия в результате Венского конгресса.
Тогда идея немецкой нации в ходе конфронтации с французским национализмом распространилась в немецкоязычной Центральной Европе. На гребне массового воодушевления, порожденного освободительными войнами, она превратилась в чувственно воспринимаемую действительность. До создания современного национального государства, которое уже было у французов или англичан, казалось, оставался всего лишь шаг. Однако создание этого государства заставило себя ждать. Оно вновь и вновь казалось осязаемо близким, чтобы затем вновь и вновь — в соперничестве между Пруссией и Австрией, в проявлении эгоизма отдельными государствами и их властителями, но прежде всего под давлением остальных европейских государств — улетучиваться в сферу иллюзорного. К сказанному следует добавить то, что было названо «германским вопросом»: каким должно быть устройство этой Германии, какие границы она должна иметь, каковы ее задачи и какую роль в Европе она должна играть — все это оставалось совершенно неясным. Основание государства на малогерманской основе с помощью прусских штыков и в виде союза германских князей произошло в 1871 г. почти случайно, став прежде всего следствием того, что европейский концерт временно замолк, а между фланговыми державами Англией и Россией в результате Крымской войны существовали расхождения. О предопределенном пути к германскому единству не могло быть и речи.
Так что же, в общем и целом крут замкнулся? Мы снова стоим там же, где стояли когда-то? Позади нас — крах дуалистической системы гегемонии, перед нами — нечеткая перспектива новой и более высокой роли немцев в перестраиваемой Европе? Сложилась ли опять ситуация, в которой национальные амбиции немцев могут быть удовлетворены только за счет европейских соседей? И не берутся ли снова мыслители нации, философы, но прежде всего историки за то, чтобы исходя из исторического опыта, обосновывать национальный путь, который следует совершать в одиночку, и тем самым создавать мифы, способствуя формированию нового и рокового немецкого самосознания? Является ли немецкая история всегда возвращением к одному и тому же?
Если бы дело обстояло таким образом, то были бы правы те, кто склоняется сейчас к тому, чтобы проецировать на наше будущее надежды, тщетности и крушения немецкой истории прошедшего столетия и, обращаясь к катастрофическому пути первого германского национального государства, делать мрачные прогнозы на будущее. Мы знаем его, давний страх перед вечной подверженностью немцев чрезмерному, агрессивному национализму, якобы непоколебимой части национального характера.
Но этот страх необоснован. С немецким особым путем, немецким особым сознанием покончено. Во многих отношениях совершилось, как уже не впервые в немецкой истории, резкое прерывание мощной исторической преемственности. Одновременно прекратили существовать и решающие предпосылки той угрозы немецкой политической культуре, которые в XIX — первой половине XX в. привели к возникновению невротически чрезмерного, взрывающего систему национализма.
По крайней мере в четырех отношениях немецкое настоящее коренным образом отличается от немецкого прошлого.
1. Впервые в истории германское национальное государство является «насытившимся настоящим», как сказал Эрнест Ренан при взгляде на французское государство. До тех пор имело силу изречение Ницше: «Немцы — народ позавчерашний и послезавтрашний, у них еще нет сегодня». Это объяснялось тем, что со времени возникновения идеи национального государства в Германии в начале XIX столетия нация и государство всегда расходились друг с другом. Первые приверженцы национального движения мечтали о возвращении средневекового государства под германским руководством, но с включением Богемии и Северной Италии, Малогерманскую империю Бисмарка многие считали лишь предварительным взносом для реализации идеи великогерманской империи. Веймарская республика оказалась перемолотой в борьбе за пересмотр Версальского договора и восточной границы. Государство Федеративная Республика Германия возвело восстановление границ 1937 г. в ранг политического императива. Никогда государственная оболочка не была достаточно прочной, всегда представляя собой только временное решение, промежуточную стадию на пути к утопии, которую можно осуществить лишь силой или вообще никак. Отсюда особенно невротические формы выражения немецкого национализма и поиска немецкой идентичности. С этим теперь покончено. С 3 октября 1990 г. ФРГ является единственной мыслимой государственной оболочкой немецкой нации, без какой бы то ни было легитимной конкуренции в умах граждан. На вопрос Эрнста Морица Арндта «Что такое отечество немцев?» впервые в немецкой истории был дан недвусмысленный ответ, рассчитанный на долгосрочную перспективу.
Федеративная Республика Германия в 1990 г. 2. Впервые в своей истории немцы смогли полностью обрести как единое целое и единство, и свободу. С начала Нового времени казалось, что это невозможно. Считалось, что немцы из двух категорий — свободы и единства — могут получить в полном виде лишь что-то одно, а другое — по крайней мере в искаженном виде. В соответствии с Договором о германском единстве, подписанным в 1990 г., преамбула к основному закону должна быть изменена. Место призыва к немецкому народу осуществить единство и свободу в Германии в будущем займут слова: «Настоящий Основной закон имеет силу для всего немецкого народа».
