Со своей стороны, люди Хрущева совершенно без зазрения совести отрицали все вплоть до своего посла в Тиране, которого они обозвали дураком,* пытаясь взвалить на него свои провинности. Они пытались во что бы то ни стало задобрить нас, чтобы мы замолчали. Они предложили нам и кредиты, и трактора. Но мы, изобличив их, сказали: "Вы тщетно стараетесь, если не признаете и не исправите свои тяжкие ошибки". Назавтра вновь пришли к нам Козлов и Микоян, но ничего не добились.
Наступало время нашего выступления, и они предприняли последнюю попутку -попросили нас встретиться с Хрущевым в Кремле. По всей видимости, Хрущев еще понапрасну надеялся, что ему удастся "переубедить нас";
мы дали согласие, но отказались встретиться в назначенный им час, чтобы этим сказать ему: "ты не можешь даже время встречи назначать, его назначаем мы". Кроме этого, еще до встречи с ним, нам хотелось направить ему "устное послание". Своим аппаратом мы установили, что в отведенной нам резиденции везде нас подслушивали через микрофоны. Только в одной бане не было установлено микрофона. Когда было холодно и мы не могли беседовать на улице, мы были вынуждены беседовать в бане. Это заинтриговало советских, они хотели знать, где мы беседовали, и, спохватившись, попытались установить микрофон и в бане. Наш офицер застал советского техника за "операцией" - он якобы ремонтировал баню; наш человек сказал ему: "Не надо, баня работает исправно".
Наше посольство тоже было переполнено аппаратами для подслушивания, и мы, зная это, назначив время встречи, покинули Кремль и приехали в посольство. Мы включили свой аппарат, и он дал нам сигналы о том, что нас подслушивают со всех сторон. Тогда Мехмет Шеху направил Хрущеву и другим 10-15 минутное "послание" на русском языке, назвав их "предателями", "подслушивающими нас", и т.д. и т.п. Так что, когда мы прибыли в Кремль, ревизионисты уже получили наше "приветствие".
Встреча прошла в кабинете Хрущева, и он начал, как обычно:
- Слушаем вас, говорите.
- Вы попросили встречи с нами, - сказал я, - говорите вы первыми.
Хрущев вынужден был согласиться. С самого начала мы убедились, что он действительно пришел на встречу в надежде, что ему удастся, если не ликвидировать, то, по крайней мере, смягчить критику, с которой мы выступим на совещании. К тому же, эту встречу, даже если она не даст никаких результатов, он использует, как обычно, в качестве "аргумента" перед представителями остальных партий для того, чтобы сказать им: "вот мы еще раз протянули руку албанцам, но они остались на своем".
Хрущев и другие старались взвалить вину на нашу партию и изображали удивленного, когда мы рассказывали им историю возникновения разногласий между нашими партиями.
- Я не знаю, чтобы у меня был какой-либо конфликт с товарищем Капо в Бухаресте,
- бесстыдно говорил Хрущев.
- Центральный Комитет нашей партии,
- сказал я ему, - не одобрял и не одобряет Бухареста.
- Это неважно. Но дело в том, что и до Бухареста вы не были согласны с нами и этого вы нам не говорили.
Шарлатан, конечно, лгал, причем лгал с умыслом. Разве не этот самый Хрущев в апреле 1957 года хотел грубо прекратить переговоры? Разве мы еще раньше, в 1955 и 1956 годах, не говорили ему и Суслову о наших возражениях в связи с отношением к Тито, Надю, Кадару и Гомулке?
Мы упомянули ему некоторые из этих фактов, и Микоян вынужден был признать их вполголоса.
Однако Хрущев, когда видел, что его припирали к стене, прыгал с пятого на десятое, перескакивал из темы к теме, и нельзя было говорить с ним о крупных принципиальных вопросах, которые, в сущности, были источниками разногласий. К тому же его даже не интересовало упоминание этих вещей. Он добивался подчинения Албанской партии Труда, албанского народа, он был их врагом.
- Вы не за урегулирование отношений,
- резко сказал Хрущев.
- Мы хотим урегулировать их, но сперва вы должны признать свои ошибки, - ответили. мы ему.
Беседа с нами раздражала Хрущева. Он, конечно, не привык, чтобы малая партия и малая страна решительно возражали против его позиций и действий. Такова была их шовинистическая логика, свойственная патронам, логика этих антимарксистов, которые, как и империалистическая буржуазия, считали малые народы и малые страны своими вассалами, а их права - разменной монетой. Когда мы открыто сказали ему об ошибках его и его людей, он стал на дыбы:
- Вы меня оплевываете, - завопил он.
- С вами нельзя беседовать. Только Макмиллан попытался говорить со мной так.
- Товарищ Энвер не Макмиллан, так что берите свои слова обратно, возмущенно ответил ему Хюсни.
Мы вчетвером встали и покинули их, не подав им даже руку, мы не попали в их ловушки, сплетенные угрозами и лицемерными обещаниями.
Это была последняя беседа с этими ренегатами, которые еще прикидывались марксистами. Однако борьба нашей партии, настоящих марксистско-ленинских партий и сами контрреволюционные действия этих ренегатов с каждым днем все больше срывали с них демагогические маски.
Итак, эти попытки не имели никакого успеха, мы ни на йоту не отошли от своей позиции, да и ничего мы не изменили и не смягчили в нашей речи.
Я не стану распространяться о содержании речи, с которой я выступил в Москве от имени нашего Центрального Комитета, ибо она опубликована, а взгляды нашей партии на поставленные нами проблемы теперь уже всемирно известны. Мне хотелось бы лишь указать на то, как прореагировали последователи Хрущева, прослушав наши выпады против их патрона. Гомулка, Деж, Ибаррури, Али Ята, Багдаш и многие другие поднимались на трибуну и соревновались в своем усердии мстить тем, кто "поднял руку на партию-мать". Было и трагично, и смешно смотреть как эти люди, выдававшие себя за политиков и руководителей, у которых "ума палата", поступали как наймиты, как hommes de paille (По-французски: подставные лица.), как заведенные и связанные за кулисами марионетки.
В перерыве между заседаниями ко мне подходит Тодор Живков. У него тряслись губы и подбородок.
- Поговорим, брат, - говорит он мне.
- С кем? - спросил я. - Я выступил, вы слушали, полагаю; вас кто подослал, не Хрущев ли? Мне нечего беседовать с вами, поднимитесь на трибуну и говорите.
Он стал бледным, как полотно и сказал:
- Обязательно поднимусь и дам вам ответ. Когда мы выходили из Георгиевского зала, чтобы уехать в резиденцию, Антон Югов, у самого верха лестниц взволнованно спросил нас:
- Куда ведет вас этот путь, братья?
- Вас куда ведет путь Хрущева, а мы идем и всегда будем идти по пути Ленина, - ответили мы ему. Он опустил голову, и мы расстались, не подав ему руку.
После моего выступления, Мехмет Шеху и я покинули резиденцию, в которой разместили нас советские, и поехали в посольство, где мы пробыли все время нашего пребывания в Москве. Когда мы покидали их резиденцию, советский офицер госбезопасности конфиденциально сказал товарищу Хюсни: "Товарищ Энвер правильно поступил, что ушел отсюда, ибо здесь его жизнь была в большой опасности". Хрущевцы были готовы на все, так что мы приняли нужные меры. Мы разослали работников нашего посольства и помощников нашей делегации по магазинам запастись продовольствием. Когда настало время нашего отъезда, мы отказались отправиться на самолете, ибо "несчастный случай" мог легче произойти. Хюсни и Рамиз остались еще в Москве, они должны были подписать заявление, тогда как мы с Мехметом Шеху поездом уехали из Советского Союза, совершенно не принимая пищи от их рук. Мы прибыли в Австрию, а оттуда поездом через Италию доехали до Бари, потом на нашем самолете вернулись в Тирану живы-здоровы и пошли прямо на прием, устроенный по случаю праздников 28-29 ноября. Наша радость была велика, ибо задачу, возложенную на нас партией, мы выполнили успешно, с марксистско-ленинской решимостью. К тому же и приглашенные, товарищи по оружию, рабочие, офицеры, кооперативисты, мужчины и женщины, стар и млад - все были охвачены энтузиазмом и демонстрировали тесное единство, как всегда, и тем более в эти трудные дни.
Хрущев и все его последователи прилагали много усилий к тому, чтобы в принятом документе международного характера была отражена вся линия хрущевских ревизионистов, искажавшая основные положения марксизма-ленинизма о природе империализма, о революции, мирном сосуществовании и т.д. Однако делегации нашей партии и Коммунистической партии Китая решительно выступили в комиссии против этих извращений и осудили их. Мы добились исправления многих положений, многие тезисы ревизионистов были отвергнуты, а многие другие были переформулированы правильно, покуда не получился окончательный документ, который был принят всеми участниками Совещания.
Хрущевцы вынуждены были принять этот документ, но Хрущев заранее заявил о нем, что "Документ явился компромиссом, и компромиссам не суждено долго жить". Было очевидно, что Хрущев сам нарушит Заявление московского Совещания и обвинит нас в том, будто это мы нарушали установки и решения этого Совещания.
